Читать интересную книгу Джозеф Антон - Салман Рушди

На следующий день иранского посла Хоссейна Мусавяна вызвали в МИД Германии. «Мы будем защищать господина Рушди, — сказал затем заместитель министра иностранных дел. — После нашего очень откровенного обмена мнениями он [иранский посол], безусловно, понимает, что так оно и будет». Предположение об американских или израильских агентах-убийцах он назвал «абсурдным». Посол Мусавян заявил, что его высказывания были «неверно процитированы».

Кампания, сказала Фрэнсис, набрала ход — но достигнута ли критическая масса? (Одно из ее любимых выражений.) Пока нет. Брадфордский совет мечетей сделал очередное гнусное заявление: мол, кампания только ухудшает ситуацию, и автору не стоит рассчитывать ни на какую «отсрочку» со стороны мусульманского сообщества. Председатель совета Лиакат Хусейн явно считал себя важным человеком, говорящим нечто важное. Но его голос звучал как голос из прошлого. Его пятнадцать минут славы прошли.

Он приехал в Стокгольм получить премию Курта Тухольского, присуждаемую писателям, которые подвергаются преследованиям, и выступить перед Шведской академией. Иран, конечно, осудил вручение ему премии. Выступил верховный судья Ирана, выступил и щедрый на награды аятолла Санеи. Неуважаемый верховный палач! — начал он было воображаемое письмо, но бросил. Есть люди, которые не заслуживают писем, даже воображаемых. Мой дорогой Санеи с «Баунти»![157] Покорнейше прошу обратить Ваше внимание на возможность мятежа. Не исключено, что Вам и Вашим дружкам уготована судьба Блая в утлой лодчонке, молящегося о том, чтобы доплыть до Тимора.

Заседания Шведской академии проходят в красивом зале рококо на верхнем этаже старинного здания стокгольмской биржи. Вокруг длинного стола — девятнадцать стульев, обитых светло-голубым шелком. Один из стульев — для короля, если он захочет прийти; если не захочет, как неизменно случалось, стул будет пустовать. На спинках других стульев — римские числа от I до XVIII. Когда академик умирает, избирается новый и занимает его стул, пока ему тоже не приходит пора переместиться в более обширную небесную академию. Ему мгновенно вспомнился «Человек, который был Четвергом» — оптимистический триллер Г. К. Честертона об анархистской группировке, семерым руководителям которой присваиваются конспиративные клички по названиям дней недели. Его, однако, окружали не анархисты. Ему было дозволено войти в литературную святая святых, в зал, где присуждаются Нобелевские премии, — войти, чтобы выступить перед сумрачно-дружественным собранием серых кардиналов. Ларе Гюлленстен (XIV) и Керстин Экман (XV), покинувшие академию в знак протеста против малодушного нежелания их коллег отреагировать на фетву, отсутствовали. Их незанятые стулья выражали упрек. Это опечалило его: он надеялся принести примирение. Приглашение со стороны академии было своего рода компенсацией за ее прежнее молчание. Само его присутствие здесь означало ее поддержку. У стола по соседству с пустым королевским седалищем поставили девятнадцатый стул, без номера, он сел на него, произнес свою речь и отвечал на вопросы, пока академики не были удовлетворены. Элизабет, Фрэнсис и Кармел, допущенные на правах зрителей, сидели на стульях вдоль стены.

В сердцевине спора по поводу «Шайтанских аятов», сказал он, за всеми обвинениями и всей руганью стоит вопрос чрезвычайной глубины и важности: кому должна принадлежу власть над повествованием? Кто имеет — кто должен иметь — право не только рассказывать истории, с которыми и в которых мы все живем, но и определять, как эти истории можно рассказывать? Ибо рядом с этими историями — с так называемыми великими повествованиями — и внутри них живет каждый из нас. Нация — одна история, семья — другая, религия — третья. Как человек творческой профессии он знал, что есть единственно верный ответ на этот вопрос: такое право имеют — или должны иметь — все без исключения. Мы все должны иметь возможность требовать великие повествования к ответу, спорить с ними, высмеивать их, настаивать, чтобы они изменялись, отражая меняющееся время. Мы должны быть вольны говорить о них почтительно, непочтительно, страстно, язвительно — как угодно. Это наше право как членов открытого общества. По сути дела, наша способность рассказывать заново, творить заново историю нашей культуры — вернейший показатель того, свободны ли в действительности наши общества. В свободном обществе дискуссия по поводу великих повествований не утихает никогда. Дискуссия как таковая — вот что важно. Дискуссия и есть свобода. А вот в закрытом обществе те, кому принадлежит политическая или идеологическая власть, неизменно стремятся пресечь эти споры. Мы расскажем вам всю историю, говорят они, и мы вам объясним, что она означает. Мы вам объясним, как эту историю надлежит рассказывать, и вам запрещается рассказывать ее по-другому. Если вам не нравится, как мы ее рассказываем, вы — враги государства или вероотступники. У вас нет никаких прав. Горе вам! Мы явимся по вашу душу, и вы узнаете, какова цена вашего отщепенства.

Человек — «животное, рассказывающее истории» — должен иметь свободу, чтобы травить свои байки.

А в конце встречи он получил подарок. Через улицу от зала находится известный ресторан Den Gyldene Freden («Золотой мир»), принадлежащий академии. После каждого из еженедельных заседаний те из Восемнадцати, что в нем участвовали, ужинают в отдельном кабинете ресторана. По приходе каждый платит «Золотому миру» серебряной монетой с девизом академии: Snille och smak. Талант и вкус. Уходя, академики получают свои монеты обратно. Вообще-то эти монеты не для широкой публики, но, уходя в тот день, он уносил одну из них в кармане.

В Нью-Йорке на сей раз не было ни кортежа из машин, ни лейтенанта Боба, обеспокоенного тем, как Элизабет может использовать вилку. (Он перелетел океан на «Скандинавских авиалиниях», причем кружным путем — через Осло.) Сотрудники службы безопасности провели его через аэропорт — и все. Публичных выступлений не предполагалось, и поэтому американская полиция более или менее предоставила его самому себе. Он получил несколько дней почти полной свободы, самой большой свободы за четыре года без малого. Он остановился в квартире Эндрю Уайли, полицейские же, пока он там был, дежурили внизу в машинах. За это время он помирился с Сонни Мехтой. И поужинал с Томасом Пинчоном.

Одно из лучших качеств Эндрю — незлопамятность. «Вы с Сонни должны наладить отношения, — сказал он. — Вы же очень давние друзья. Это было бы самое правильное». К тому, чтобы протянуть оливковую ветвь, подталкивали и деловые соображения. В дальней перспективе «Рэндом хаус» выглядело самым подходящим издательством, чтобы перекупить права на «Шайтанские аяты» в мягкой обложке. О том, что это сделает «Пенгуин», нечего было и думать, и, поскольку книги издательства «Гранта букс» распространялись через тот же «Пенгуин», трудно было рассчитывать и на долгосрочные отношения с «Грантой», несмотря на всю дружескую преданность Билла и на весь его героизм. «Мы не можем терять из виду цель, — сказал Эндрю, — а цель наша — нормальна публикация всех твоих книг, включая „Аяты“». Теперь, когда благодаря консорциуму барьер мягкой обложки взят, появилась возможность, считал он, убедить Сонни, что тот может, ничего не боясь, публиковать новые книги этого автора и взять на себя долгосрочную ответственность за выпуск его прежних книг. «Не сразу, — сказал Эндрю, — но, возможно, после того, как они опубликуют следующий роман. Я действительно думаю, что они это сделают. И им стоит это сделать». Эндрю и Гиллон начали действовать и договорились с Сонни и издательством «Кнопф» о публикации «Прощального вздоха Мавра». Они, кроме того, умиротворили Билла, который был очень огорчен, узнав об их плане. Но Билл был прежде всего другом и только потом издателем, и у него было достаточно большое сердце, чтобы он увидел правоту Эндрю. Он, спасший от Сонни «Гаруна», теперь без всякой злобы согласился с тем, что ему будет отдан «Мавр».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});