Читать интересную книгу В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Так зачем нам вдруг понадобился отец с его недолгой, отросшей за месячное отсутствие бородой, как бы нарочно спутанной из рыжих, черных и седых волосков?

Тогда, в шестилетнем возрасте, ты подумал, что кто-то подшутил над ним, торопливо размалевав бороду красками, пока отец крепко спал в своей одинокой палатке на берегу далекой реки. Кажется, это было его первое бегство из семьи, и портрет беглеца запечатлелся в твоем сознании довольно отчетливо: шелковисто-русые, гладко зачесанные назад волосы, серо-голубые крапчатые глаза и скоморошья клочковатая борода, которую ему оставалось только сбрить…

И он — можешь быть уверен — сбрил ее на следующее же утро, видимо не сумев отмыть от краски даже горячей водой с мылом.

Ты ничего не понимал в отношениях отца и матери, лишь ощущал жгучий стыд и страх. Постепенно боль стала обычным твоим состоянием, и потому, наверно, ты так боялся потом жениться, дав себе слово сделать все возможное, чтобы подобного с тобой не случилось.

С другой стороны, э т о  коснулось ведь не одной вашей семьи. Если мы выйдем сейчас на балкон, выглянем в окно или пройдемся по улице и встретим сотни разных людей, то многих ли выделишь ты из толпы, чтобы сказать с полной уверенностью: они избежали подобного несчастья и оно уже никогда не обрушится на них?

Тем не менее ты утверждаешь, что твоя история особенная.

В каком-то смысле. Как и твоя.

Что ж, поглядим…

Если готов, начнем. Пожалуй, с больницы?

Стоит ли?

Ну как знаешь…

Не уведет ли нас это слишком далеко? Ведь придется волей-неволей затронуть тему войны, неустроенного быта тех лет, ибо упомянутый несчастный случай, он же авария, когда ты опрокинул на себя котел с кипятком, стоявший на пышущей жаром печке-буржуйке, куда его поставила бабушка, имеет вполне конкретные социально-исторические предпосылки и корни. А тут уж как не вспомнить бабушкины злоключения до и после первой империалистической? И мигом окажемся либо в окопах Галиции, либо на Закавказском русско-турецком фронте. То и другое нам, согласись, ни к чему.

Больницы все равно не избежать.

Коли так, давай начнем, пожалуй, с хирургического отделения, где ты умирал от ожога ноги, а хочешь — с терапевтического: тебя там держали более месяца с подозрением на бронхоэктазию.

Ладно, начинай с терапевтического.

Ты учился тогда в восьмом классе и уже находился в том намагниченном состоянии, когда неизвестно откуда возникает потребность в любви. Это странное состояние, томление, жажда непонятного невольно рождает в разгоряченном воображении целый калейдоскоп образов Прекрасной Дамы, и нет ничего удивительного в том, что однажды ты остановил свой ищущий взгляд на незнакомке из другой, в недавнем прошлом женской школы — на девочке, которая той осенью перешла в ваш класс. Ты почти еще ничего не знал о ней, потому что проболел все начало учебного года, пролежал сперва дома с двусторонним двукратным воспалением легких, а потом угодил в больницу. В письмах одноклассников, которые передавали тебе вместе с яблоками, печеньем и конфетами, — в толстых, как увесистые пачки банкнот, коллективных посланиях, исполненных в той преувеличенно шутливой манере, из которой ты можешь теперь заключить, что состояние твоего здоровья воспринималось ими как весьма тревожащее, даже угрожающее, — стали все чаще мелькать имя и фамилия девочки, внешность которой ты всякий раз с трудом пытался вспомнить.

Что же ты помнил?

Простые коричневые чулки, бледную в прыщах кожу, заплетенные в короткую пышную косу темные с рыжеватым отливом, вьющиеся волосы — наиболее яркую, резко контрастирующую с остальными деталь ее внешности, лоснящееся сзади школьное форменное платье, а также узкую синюшную ладонь на фоне потертого линолеума школьной доски, когда эта вызванная отвечать девочка, державшаяся очень прямо и отчужденно, аккуратно писала на ней мелом. Да, вот еще что. Уже в ту пору некоторыми, а позже большинством, было признано, что у нее великолепная фигура. В десятом классе кто-то из школьных друзей, кажется Херувим, выразил это всеобщее признание в несколько парадоксальной форме, заметив, что если к ее фигуре приставить другую голову, получилось бы именно то, что нужно.

Хочешь сказать, что у нее было некрасивое лицо?

Тут не может быть двух мнений.

Как же оно ухитрилось впоследствии стать прекрасным?

В том-то и загадка.

Пожалуй, действительно стоит начать с больницы. Ведь двумя годами позже  о н а  тоже лежала там?

Да, с гайморитом.

У нее были сильные головные боли? Что, действительно гайморит?

Вроде бы.

Говорят, когда у женщины ничего не болит, у нее болит голова. Так давай покончим с письмами. Что было в них?

Ее имя и фамилия. Это главное.

Ясно. Они вошли в твое сознание или подсознание как реклама. Промелькнуло несколько кадриков, вмонтированных в киноленту, это заняло всего долю секунды, так что глаз не успел даже зафиксировать, а потом ты отправился в магазин и вроде бы по собственному выбору купил зубную пасту именно той, а не другой фирмы, вовсе не догадываясь, что над тобой совершено насилие. Ты это хотел сказать? Что еще? Напряги память, вспомни.

Несколько забавных сплетен, мелочей школьной жизни. Девочка-зазнайка, с ней никто не дружит, но она в центре внимания класса — и не только вашего 8-го «А», но и 8-го «Б», где учатся дочь генерала, сын дипломата, внук члена правительства и несколько других мальчиков из «хороших семей». Кажется, в тех письмах говорилось как раз об ее тяготении именно к той компании. Действительно, потом она некоторое время дружила лишь с ними, только к ним ходила в гости — в тот известный тебе генеральский дом на другой стороне улицы Горького.

Но ведь это естественно. Ты же знаешь, что дочь генерала стала ее ближайшей и единственной подругой. Помнишь, как ее звали?

Она была самой высокой девочкой в школе, и ее звали Дылдой. Ее мамаша-генеральша, активистка родительского комитета, организовала у себя дома неофициальный салон для избранных восьмиклассников школы. Несмотря на свой огромный рост, Дылда была самоуверенной девушкой со стрижеными светлыми волосами, твердой походкой и хорошеньким страусиным личиком на длинной страусиной шее. Даже в школьной форме и прозрачных, редких тогда, капроновых чулках она походила на капитана баскетбольной команды, на лидера молодежного, профсоюзного или любого другого общественного движения. В возглавляемом ею неофициальном салоне для избранных восьмиклассников бывали, между прочим, ребята и постарше — друзья брата Дылды, которому в день окончания школы отец подарил золотой перстень с каким-то драгоценным камнем. Кажется, молодые люди из так называемых «культурных семей» уж во всяком случае в то время перстней еще не носили, и то был, возможно, один из первых в Москве случаев. Произошло это, скорее всего, в 1955-м или 1956-м году. Сдается, именно тогда брат Дылды одарил своей благосклонностью Новенькую. Индире, конечно, он тоже понравился — иначе с чего бы ты стал ее ревновать?

К нему?

Надеюсь, помнишь, к а к  ты ее ревновал… Неужели никогда раньше ты не задавался вопросом: почему вдруг произошел ее резкий отход, вернее, о т т о р ж е н и е  от той компании, и простая ли случайность, что как раз в это время она впервые обратила внимание на тебя? Ведь такой резкий поворот — от них к тебе — оказался для нее столь многосторонне болезненным, что девушка впала в полосу мучительных недомоганий. В разное время и с разной продолжительностью у нее потом часто болели голова, уши, сердце, суставы. И еще я хочу напомнить тебе о жуткой истории — попытки изнасилования ее в лифте дома на улице Горького каким-то хулиганом. Как думаешь, почему это не осталось ее тайной? Зачем она рассказала тебе об этом со слезами на глазах, объявившись после трехдневного отсутствия в школе?

Да, это было ужасно.

На самом деле самое ужасное заключалось в том, что именно тогда впервые ты почувствовал неискупимую вину перед ней и ощутил полное свое унизительное бессилие. Ты во всем винил одного себя. Ведь это ты не проводил ее до самой двери квартиры Дылды. Ты не оказался в нужный момент рядом, не защитил…

Думаешь, за ее откровенностью крылся какой-то обман, попытка замести следы греха, ввести в заблуждение?

А ты сам подумай. Во всяком случае, мне кажется, что какой-то изначальный обман постоянно разъедал ее душу.

Ах, исследователь! Твое упорное желание всему найти рациональное объяснение просто смехотворно. Ведь причина ошибок и мучений заключается не в том, что мы чего-то не понимаем или не предвидим, а в непоследовательности, необъяснимости наших чувств и поступков. Пусть твои рассуждения тысячу раз правильны, от этого не легче. Извини, если что скажу не по-твоему, но ту девочку, скромно стоящую у доски в простых грубых чулках, в лоснящемся от долгого сидения за школьной партой коричневом форменном платье, из которого она так и не выросла, ибо созрела гораздо раньше всех нас, молокососов и говнюков, я в обиду не дам. Неужели ты и теперь не понимаешь, седеющий человек, кем была она на самом деле, эта первая твоя любовь?