особенное отчаянное очарование: вольные эгеры учили своих детей держаться в седле, читать и писать, а иногда даже танцевать и вести светскую беседу. Так, как будто у них на самом деле было будущее. И вот, поди ж ты! Пригодилось. Кто бы мог подумать, что всё обернётся именно так…
Путники прошли к северу от Калиго, не решившись приблизиться к западной столице. Они выбирали обходные дороги, а на главных старались показываться ближе к ночи или в хмурую погоду, уменьшая риск нежелательных встреч. Даже в глуши, на перекрёстках, увенчанных указателями, можно было встретить весьма недвусмысленные листовки:
«Твой сосед – эгер? Бди!»
«Сегодня не сообщишь о неспящем – завтра не проснётся твой брат!»
«Империя на страже твоего спокойствия!»
Последний плакат украшал портрет застывшего в героической позе слепого легионера с лучистым гербом Аструма во всю грудь. Отвратительно приторно и по́шло – только полный идиот купился бы на подобные псевдопатриотические уловки. Но если пропагандистская лапа добралась даже до вечно равнодушных ко всему в мире эврийских провинций, дело дрянь. Было похоже, что людей и правда запугали историей о бунте на Храмовом Острове. Что им наплели? Кровожадные эгеры поубивали всю стражу ради забавы? Неспящие годами вынашивали коварный план, как заразить всех остальных?
Путники останавливались на ночлег примерно в часе езды от встреченных по пути деревень. Так было меньше вероятности, что одинокий селянин наткнётся на них во время праздной вечерней прогулки, но всё ещё сохранялась иллюзия близости к людям. В первую ночь Тори и Соль свалились спать, даже не разведя огонь, – тогда их амбиции были велики, и они искренне верили, что справятся с дорогой за неделю, если поднажмут и не будут обращать внимания на усталость. Вскоре самоуверенности поубавилось, и движение стало чуть более размеренным. В Соль проснулась осмотрительность и строгость: каждый раз, когда они с Тори отправлялись спать, она выстраивала между ними стену из дорожных сумок и сапог. Конечно, спать рядом с дорожной обувью Виатора Рэсиса было тем ещё испытанием, но по крайней мере паршивец точно не смог бы распустить руки. Тори каждый раз встречал эту баррикаду своим фирменным «хех». В этом смешке, казалось, сочетались все доступные человеку эмоции. Он встряхивал головой, отбрасывая чёлку со лба, пожимал плечами и немного присвистывал между первой и второй «х». Эти три буквы как бы говорили: «Ну и ладно», но в то же время таили в себе куда более ёмкое: «Но вообще-то мне от тебя и не надо ничего. А если бы было надо, то я бы уже давно это получил. Ну то есть я-то в целом не против, если ты не против… Но это не значит, что мне что-то надо, ты не подумай. А вообще тоже мне! Нашлась сахарная девица. Нет, ну ты серьёзно? Сапоги? Может, сбегаем к реке, наскребём глины и насушим кирпичей, чтобы тебе спокойнее спалось? Я что, по-твоему, извращенец какой или урод? Даже если и извращенец, то не урод ведь? Не поймёшь вас, женщин, право слово. Хорошо Абео, ему и с мужиками нормально. Только он отчего-то не признаётся». Человеческое сознание поистине удивительно…
Терций выдался солнечным. Хотя Тори и не старался считать дни, Соль скрупулёзно отмечала их в дневнике. В первую очередь это было важно для дела, а помимо прочего, неспящей просто не хотелось потеряться во времени. Её забавляло сообщать о чередовании суток Тори: услышав название дня недели, он восклицал: «А я ведь мог бы быть на работе!» – и не было в мире ничего радостнее этих слов. Можно было подумать, что в прошлом в его жизни случилась каторга, а не ремесло котельщика, так сильно он восхищался возможностью ещё один день прожить, не имея ничего общего с чудовищным и антигуманистическим понятием труда. Казалось, даже перспектива быть причастным к смерти аструмской императрицы пугала его не так сильно, как вероятность однажды снова вернуться на работу.
– Знаешь, я вот подумала, – бойко проговорила Соль, покачиваясь в седле, – мы сейчас, наверное, больше свободны, чем кто-либо в этом мире.
День выдался на удивление погожим. Месяц Туманов имел обыкновение выкидывать этот фокус раз или два в самом своём начале. Он словно нарочно напоминал аструмцам, как прекрасны могут быть солнечные, почти летние, деньки, чтобы затем с ещё большей жестокостью обрушить на них морось осенних холодов. И каждый раз имперцы из центральных земель попадались на эту удочку. Тори стянул рыбацкий плащ и теперь вышагивал рядом с Золотцем в одной рубашке, стараясь не особенно размахивать руками, чтобы не демонстрировать мокрые пятна, расползающиеся в подмышках. Было весьма наивно полагать, что Соль на протяжении последних дней то и дело прикрывала нос шейным платком, надеясь спрятаться от дорожной пыли. Но жаловаться она себе не позволяла: неспящая и сама уже много дней не мылась и не могла быть уверенной, что от неё пахло лучше. Ладно, от кого угодно пахло лучше… Но, как говорится, неча на зеркало пенять.
– Думаешь? – Тори повертел в уме её смелое заявление о свободе.
– Ну да. Сам подумай: никто не знает, где мы, никто не знает, кто мы. То, что мы уже сделали, – просто кошмар, а то, что нам предстоит… – Соль было нахмурилась, но сохранила присутствие духа. – Словом, хуже уже точно не будет. А что такое свобода, если не состояние, когда тебе нечего терять?
– И то правда. Хотя у тебя есть обувь. И лошадь. А ещё кости, – вдруг вспомнил Тори. – Дорогущие!
– У моих ботинок подошва отходит, – рассмеялась Соль. – А Золотце вот-вот помрёт своей смертью. Но кости – да, тут не поспоришь. Вот закончится это всё – заложу их в ломбард и заживу!
– Если ты это сделаешь, я найду тебя и превращу твою жизнь в кошмар наяву, – пригрозил Тори.
– А чем это будет отличаться от нынешней ситуации?
– Наверное, тем, что ты сможешь пожаловаться на меня страже и тебя не повяжут первой. Ну, или сломанными ногами…
Соль расхохоталась, морща курносый нос. Солнечные лучи играли на её загорелом лице, заставляя его светиться. И всё же это не было лицо молодой беззаботной девушки: даже обретя контроль над своей болезнью, Соль уже никогда не стала бы прежней. Сторонний наблюдатель мог этого не заметить, но крошечные детали указывали на отпечаток тяжёлой скорби. Чуть припухшие уголки глаз – единственное, что выдавало тихие слёзы по ночам. Потрескавшиеся от долгой и нежеланной дороги губы. Широченная улыбка, расползающаяся, как и всегда, во всё лицо, но тут же вздрагивающая и пропадающая. Даже в