обошлось здесь, как кажется, без литературной игры, без автоаллюзий. Описывая свой воображаемый разговор с Метнером в Нижнем Новгороде «над волжским откосом» в конце 1920‐х, Белый фактически инсценирует финальную сцену из стихотворения «Старинный друг» — сцену их встречи после долгой разлуки:
Здесь, над волжским откосом с «врагом» (бывшим другом) беседовал я — в том же месте, где некогда с «другом» (врагом) я беседовал; двадцать три года сомкнули круги…[1357]
В написанной сразу после завершения «Ветра с Кавказа» (9 марта 1928 года) работе «Почему я стал символистом…» (17–26 марта 1928 года) Метнеру даны, пожалуй, наиболее резкие оценки[1358]. И опять, как в «Ветре с Кавказа», имена Метнера и Блока — автора «Дневника» оказываются рядом, причем в жесткой связке, а не просто в числе тех, кто Белого в его стремлении развить символизм в антропософии, а антропософию в символизме не понимал и не поддерживал. Перечень непонимающих велик (и Вяч. Иванов, и Мережковские, и Бердяев, и Булгаков, и мн. др.), но Блок и Метнер в нем выделены:
<…> горько стоял над этими непониманиями, постоянно поворачивая в эту сторону разгляда меня в антропософии и антропософов, и неантропософов. И те, и другие с исключительной неохотою, почти с непосредственною враждой останавливали во мне эти попытки договориться: либо молчанием, либо не вполне тактичной переменой темы разговора, либо оскорбительным подозрением меня в хвастливости, неправде, либо диким криком и ругательствами (как Метнер), либо участием в распространении сплетен обо мне, как впавшем в прострацию (как Блок в своем «Дневнике»)[1359].
Отсылка к ужаснувшему Белого «Дневнику» Блока здесь не случайна. Она будет не только настойчиво повторена в сходном контексте еще раз, но и разъяснена:
<…> художественная, философская, религиозная и буржуазная Москва постановила: «Погиб, впал в идиотизм». Метнер под флагом сожаления обо мне не только разносил эту легенду по московским салонам, но и завез ее в Петербург, а Блок, к которому я обращался с роем объяснительных писем (понятно — он один мне меня не ругал), все объяснения обмолчал в «Дневнике», куда он заносил мелочи, вплоть до заявлений о том, что «выпил бутылку рислинга»; легенду же Метнера, обидную для меня, без оговорок закрепил в «Дневнике»: мне в «заупокой» и в «воздравие» клеветникам[1360].
Иными словами, ясно, что Белого возмутило не просто убожество дневниковых записей Блока, но конкретная запись о принятой Блоком «клеветнической» «легенде» Метнера. Здесь могла иметься в виду только запись за 20 января 1913 года, в которой отмечен визит Метнера и законспектирован разговор с ним о «Боре и Штейнере», а точнее — о деградировавшем Белом и дурном влиянии на него антропософии:
У нас обедал Метнер, ушел около 11-ти час. вечера. <…> мы с М<етнером> долго говорили…
О «человечности» Гете, у которого были все возможности «улететь», но который не улетел, работая над этим тяжко и сознательно. Не ускорять конец (теософия), но делать шествие ритмичным, т. е. замедлять (культура). О Боре и Штейнере. Все, что узнаю о Штейнере, все хуже. Полемика с наукой, до которой никогда не снисходил Ницше (который только приближал науку, когда она была нужна, и отталкивал, когда она лезла не туда, куда надо).
В Боре в высшей степени усилилось самое плохое (вроде: «я не знаю, кто я» … «я, я, я … а там упала береза»)… Материальное положение Бори («Мусагет», М. К. Морозова и «Путь», провал с именьем). Неуменье и нежеланье уметь жить. Иисус для Штейнера, — тот который был «одержим Христом» (?).
Скверная демократизация своего учения; высасывание «индивидуальностей». Подозрения, что он был в ордене (Розенкрейцеров) и воспользовался полученным там («изменник»). Клише силы. <…>
«Секта» искони (с перерывами) хранящая тайную подоснову культуры (Упанишады, Geheimlehre — Ареопаг, связанный с Элевсинскими мистериями).
Я возражаю, что этой подосновой люди не владеют и никогда не владели, не управляли. Несколько практических разговоров о «Мусагете», «Сирине», Боре и мне[1361].
Выходит, что Белый, прочитав «Дневник», обнаружил истинное отношение к себе двух ближайших, как он считал в то время, друзей, по сути — двойное предательство. И Метнеру, и Блоку в начале января Белый отправлял пространные письма с рассказами о взглядах и личности Штейнера, о своей антропософской жизни и пережитых на пути антропософского ученичества потрясениях. Белого обидело то, что не эти его письма произвели на Блока впечатление, а враждебные, направленные и против него, и против Штейнера слова Метнера. Получилось, что за его спиной Блок и Метнер, объединившись, оказались согласны в негативной оценке Штейнера, антропософии и его самого. Именно с этой дневниковой записью, как кажется, во многом и связано «кипение» Белого не только в адрес Блока, но и в адрес Метнера, отразившееся в конечном выводе в «Ветре с Кавказа» («М. — враг») и в акценте на постоянной враждебности к нему Метнера в «Почему я стал символистом…».
* * *
Впрочем, «с прежнею личною дружбой» к Метнеру распроститься Белому так и не удалось, вскоре его оценки «друга-врага» помягчели. В 1930 году, когда Белый направил Г. С. Киреевскую к Метнеру с предложением о примирении, он как раз работал над «кучинской» редакцией мемуаров.
Повторное осмысление своей биографии эпохи символизма, видимо, вновь показало Белому, какое большое место занимал Метнер в его жизни и как многим он Метнеру обязан. Эта «учительская» и «воспитательная» роль Метнера подчеркнута в предваряющих главу «Эмилий Метнер» строках, не вошедших в окончательный текст «Начала века». «Эмилий Карлович Метнер, с которым я походя познакомился в 1901 году, а задружился — с 1902 года», — представляет Белый нового героя книги, — был тем человеком, «который провел глубочайшую борозду в моей жизни, заново переформировывая меня <…>». После общения с ним, признается Белый, он почувствовал себя «готовым и сформированным»[1362].
Напомним, что «кучинская» редакция «Начала века» (1930) принципиально отличается и от более ранней «берлинской» редакции (1923), и — хоть не столь значительно — от более поздней, «московской» редакции (1932), легшей в основу изданной в 1933 году в ГИХЛ книги[1363]. Отметим также, что, несмотря на отличия, продиктованные в частности и цензурным давлением на автора, во всех трех редакциях в главах, посвященных дружбе с Метнером, общий тон описания остается панегирическим.
Однако важно, что именно в 1930 году имя Метнера, причем в сугубо положительном и даже ностальгическом контексте, появляется не только в тексте мемуаров, но также в разговорах Белого со знакомыми и