— Мой сын очень болен. Он нетранспортабелен…
— Ваш сын, его сестры и ваша жена остаются здесь.
— Значит, я должен ехать один?
— Если вы не хотите ехать один, то можете взять с собой того, кого пожелаете. Успокойтесь, я отвечаю головой за вашу жизнь. Будьте готовы, мы уезжаем завтра утром, в четыре часа.
Николай поднялся в комнату цесаревича. Все слуги там, опустившись на колени, молились. Императрица сразу все поняла.
Спокойная, не повышая голоса, не жалуясь, она, стоя перед иконой, разговаривала сама с собой,
— Что же мне делать, Господи? Оставить мужа, который уезжает в неизвестном направлении? Оставить ребенка здесь и ехать за ним?
В какое-то мгновение она, словно лишившись сил, стала оседать. Ее поддержала под руку дочь Татьяна. Она слабо улыбнулась.
Ребенок затих, он закрыл глаза, пытаясь уснуть. Он уже не стонал.
— Ладно, — решительно сказала она. — Я не могу оставить Николая, допустить, чтобы он ехал один. Я поеду с ним. Радость любви не знает слабости. Помогите же нам пережить эту раздирающую сердце боль от предстоящей разлуки с моим мальчиком. Но я чувствую, что это — не надолго…
Что же предчувствовала эта ясновидящая, увенчанная нимбом смиренного повиновения Богу? Она теперь была сама воплощением силы, такой, перед которой не страшны никакие испытания, никакие муки, никакая разлука, никакая трагедия. Словно находясь в этой великолепной броне своей любви и веры, она чувствовала свою неуязвимость, несмотря на сомнения своего окружения.
— Решено, Николай, я готова к отъезду. Когда выезжаем?
* * *
В ночь с 14 на 15 апреля, обняв нежно на прощание детей, Александра с Николаем отправились на повозке в Тюмень. Поездка была трудной и изматывающей, по грязным дорогам, где колеса увязали в колее. Повозки переехали через Иртышь, по талому льду, и порой вода достигала середины обода. Когда они подъехали к Тоболу, то, к своему несчастью, обнаружили, что лед на реке начал во многих местах трескаться. Пришлось спешиться и идти по льду пешком. Так безопаснее. Лошадей меняли раза четыре, если не больше. В последний раз — в селе Покровском, и лошадей распрягали и запрягали свежих прямо перед окнами дома Распутина. Перед тем как процессия тронулась дальше в путь, Прасковья, вдова Распутина, бросив проницательный взгляд на Александру, ее перекрестила. Какое же трудное испытание им предстояло, эта худшая из голгоф! Мария не захотела покидать мать.
Императорскую чету сопровождали князь Долгорукий, доктор Боткин, Анюта Демидова, верная горничная императрицы, и два слуги императора — Чемодуров и Седнев.
Судя по всему, на ожидавшем их в Тюмени поезде путешественников должны были доставить в Москву. Но никто так и не узнает, почему были отменены все прежние приказы и поезд пошел в обратном направлении. Лишь из-за мятежей или покушений вдоль железной дороги или потому, что все было приготовлено заблаговременно к расправе? Начиная с 17 апреля поезд вез несчастных от одной станции к другой, и на каждой остановке отдавался строжайший приказ зашторить все окна в вагоне императора, чтобы не пробуждать любопытства этих орд, которые энергично, угрожающе жестикулировали и громко орали, стоя на платформе или прямо на путях, и охране приходилось разгонять взбудораженную толпу. Так, вместо Москвы, поезд был остановлен в Екатеринбурге, где пленники оказались в руках Уральского областного Совета.
Они прибыли туда, в этот уральский город в среду, когда в Екатеринбурге выдался теплый, яркий весенний день. Автомобиль повез их по пустынным улицам, затем по главной улице, на углу Вознесенской он остановился. Несколько автомобилей кортежа остановились вдоль палисадника.
— Что это за дом с таким палисадником? — спросил император.
— Это дом горного инженера Ипатьева, — ответил ему шофер.
Он слышал, как один часовой тихо сказал другому:
— Дом особого назначения.
Интересно, что это означает — «Дом особого назначения»?
И кто сможет после этого случая утверждать, что лишь случай, вызванный последними событиями во время их переезда из Тобольска привел императора с императрицей в этот злополучный, зловеший дом?
На крыльце дома их тщательно всех обыскали, словно обыкновенных преступников. Там у двери стэял член президиума Уральского Совета и закадычный друг Свердлова, которого Ленин называл «настоящим большевиком», Филипп (Шая) Исаевич Голощекин. Голова — треугольником. Косой рот. Маленькие черные глазки, всегда горевшие лихорадочным огнем или исполненные загадочного томления. Образец революционера-профессионала. Один знавший его военный так отозвался о нем:
— Эго человек, который не остановится перед любой кровью!
Шая Голощекин был законченным палачом, жестоким, настоящим вырожденцем.
Солдаты наружной охраны были в основном рабочими с заводов Злоказова и Сиссета. Они предпочитали стать тюремщиками, лишь бы не работать по специальности. Они получали по четыреста рублей в месяц, зарплату, которая была значительно выше обычной в те времена. Во внутренней охране находились латыши, присланные из Москвы, и венгры из числа бывших военнопленных.
Император не боялся обыска и каждый день вел свой дневник, в котором записывал унизительные подробности их существования. Александра после такого утомительного и долгого переезда мучилась болями в ногах и почти не ходила. Николай, напротив, хотел как можно больше двигаться, выполнять физические упражнения. Ему так не хватало обычных водных процедур. Он писал в дневнике: «Краны в доме не работают, нельзя принести воды из бочки, как все же тяжело быть нечистоплотным».
В святую субботу Господню по требованию доктора Боткина в дом было разрешено прийти священнику с диаконом. Так государь с государыней, стоя рядом, молились и слушали знаменитое песнопение — «Христос Воскресе!», что наполняет душу любого православного большой духовной радостью.
22 апреля, на Пасху, они услышали треск фейерверка вокруг своего дома. Все похристосовались и пили чай, заедая его куличом и крашеными яйцами.
Однажды утром к ним пришел маляр и закрасил известкой все окна в доме. Теперь у несчастных пленников складывалось впечатление, что они живут при постоянном тумане. Губительная сырость проникала во все комнаты, несмотря на теплую погоду.
Вечером, в пятницу, 11 мая из Тобольска прибыли последние слуги с остатком багажа.
Перед ними шли дети. Цесаревич еще целиком не оправился после последнего кризиса. Царь записал в дневнике, что ему исполнилось пятьдесят лет! Он чувствовал себя и слишком старым, и слишком молодым. Как ему дальше жить в такой неуверенности?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});