Все те, кто имеет касательство к присуждению Даниэля и Синявского к заключению, будут справедливо наказаны. Однако я надеюсь, что моя просьба, как незаинтересованного лица, будет принята. Если судья будет осужден на 5 лет, прокурор – на 4 года, а свидетели Кедрина и Васильев исключены из Союза советских писателей, то, по моему мнению, цели советского судопроизводства восторжествуют.
Из зала суда. День первый
Юрий Феофанов. Тут царит закон
Известия. 1966. 11 февр. Общесоюзный выпуск
Есть что-то в своем роде торжественно-спокойное, когда совершается ритуал правосудия. Установленная законом процедура судебного разбирательства, каждая ее деталь направлена на то, чтобы «утверждать справедливость.
Советское правосудие, защищая общество, жизнь, честь и достоинство граждан, предусматривает одновременно широкие права на защиту тем, над кем занесен меч правосудия. Поэтому неискушенным людям бывает странно, когда, скажем, убийца или изменник Родины, или другой человек, совершивший самое гнусное преступление, «допрашивает» свидетелей или потерпевших, когда адвокат его задает «праздные» вопросы.
– Все ясно, – иногда слышишь реплики, – зачем все столь усложнять? Однако демократизм нашего судопроизводства как раз и состоит в том, чтобы гарантировать наиболее верную оценку событий, составляющих существо дела. Суду не все ясно, пока не исследовано тщательным образом дело, пока не выслушаны обе стороны, не выяснено все, что отягчает или смягчает вину подсудимого. Тут нет мелочей, здесь нельзя оставить и малейшего сомнения. Только тогда откроется истина, и только в этом случае возможно торжество справедливости.
Об этих вещах думал я, когда шла предписанная законом процедура, предваряющая начало судебного следствия. А репортаж этот я веду из зала Московского областного суда, где Верховный суд РСФСР рассматривает дело А. Синявского и Ю. Даниэля. <…>
На протяжении нескольких лет они сочиняли антисоветские пасквили и переправляли их в зарубежные буржуазные издательства. Там охотно печатали стряпню, направленную против нашей Родины. Печатали на многих языках, снабжали антисоветскими предисловиями и широко распространяли. В том числе забрасывали в СССР. Свои пасквили оба писали под псевдонимами. Западные издательства тщательно скрывали их подлинные имена. Связной служила некая Элен Замойская (Пелетье) – дочь бывшего французского военно-морского атташе в СССР. Она бывала у нас в гостях как туристка, была знакома с Синявским и тайно переправляла за рубеж их пасквили. Синявский скрывался под именем Абрама Терца. Даниэль выбрал себе прозвище Николай Аржак. Любопытная деталь. Утверждают, что слово «аржак» на смоленском говоре некогда означало «бандит». Фамилия Абрам Терц тоже не лишена интереса. В двадцатых годах ходила по Одессе блатная песенка, в которой персонажем был «Абрашка Терц, разбойник из Одессы». Может быть, друзья-приятели не случайно подобрали себе псевдонимы, а может, это совпадение… [74]
Но не в кличках, конечно, дело. Суд, надо полагать, будет выяснять в ходе следствия вещи куда более серьезные.
Время – 10 часов. 10 февраля 1966 года. Занимают свое место государственный обвинитель, государственный советник юстиции третьего класса, помощник Генерального прокурора СССР О. П. Темушкин и общественные обвинители писатели Аркадий Васильев и Зоя Кедрина. Напротив них адвокат Синявского Э. М. Коган и защитник Даниэля М. М. Кисенишский, которых пригласили защищать интересы подсудимых их родственники.
В процессе участвуют эксперты. В их задачу входило установить авторство подсудимых в тех писаниях, которые были густо напичканы антисоветскими измышлениями. Хотя свое авторство подсудимые и не отрицают.
Как всегда торжественное: «Встать. Суд идет!» Кресла с государственными гербами, занимают председательствующий – председатель Верховного суда РСФСР Л. Н. Смирнов и народные заседатели Н. А. Чечина и П. В. Соколов.
Зачитывается обвинительное заключение. Синявскому и Даниэлю предъявлено обвинение в преступлениях, предусмотренных частью первой статьи 70 Уголовного кодекса РСФСР. Эта статья закона гласит: «Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений, распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания – наказывается лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет и со ссылкой на срок от двух до пяти лет, или без ссылки, или ссылкой на срок от двух до пяти лет».
Наш закон устанавливает, что антисоветская литература – это литература, содержащая призывы к подрыву или ослаблению Советской власти… А подсудимые прямо призывали к борьбе с нашим строем, нашей моралью. <…>
После оглашения обвинительного заключения председательствующий спрашивает:
– Подсудимый Синявский, признаете ли вы себя виновным?
Тот же вопрос адресуется Даниэлю. Оба категорически отрицают свою вину. На предварительном следствии оба, хотя и отрицали умысел в антисоветской пропаганде, однако признавали, что их произведения могут быть использованы и использовались во вред нашей стране. Теперь они отрицают все.
Что ж, судебное следствие и призвано установить, было ли это преступлением, которое карается законом, и насколько тяжка вина подсудимых.
Из зала суда. День второй
Юрий Феофанов. Изобличение
Известия. 1966. 12 февр. Общесоюзный выпуск
Давно замечено, что, если преступник исчерпал все возможности отрицать сам факт содеянного им, он ищет пути объяснить это в выгодном для себя свете. Мне вспоминается не один процесс, когда подсудимый, прижимая руки к груди, истово заклинал:
– Виноват, граждане судьи, полностью осознаю свой проступок. Но… пьян был, ничего не помню. А так, разве ж бы я посмел!
Сейчас перед судом (о процессе мы начали рассказ в предыдущем номере) – люди, которые оперируют литературными терминами, эстетическими категориями, «умными» словами. Но слушаешь ход судебного следствия и понимаешь: те же методы – идти на все, лишь бы вывернуться, лишь бы представить все не так, как было на самом деле.
– Скажите, Даниэль, – задает вопрос прокурор, – какие идеи хотели выразить вы в повести «Говорит Москва»?
– Я заинтересовался анализом психологии людей, попавших в необыкновенные обстоятельства. Никаких политических мотивов у меня не было. Чисто психологизм. <…>
– Но почему бы вам тогда не избрать местом действия, скажем, древний Вавилон? Почему вы допускаете фантастические гнусности по отношению к своему народу?
– Это художественный прием, – твердит Даниэль уже в который раз и пытается свести диалог к проблемам теории литературного творчества.
На суде, однако, идет речь не об эстетических особенностях произведений Даниэля, а об его уголовных деяниях. <…>
Нет, все это далеко не так невинно, как пытается представить Даниэль. Перед судом предстает преступник. Не противник, который открыто, в честной дискуссии отстаивает свои взгляды, а злобный враг. Он кусал исподтишка, тайком пересылая рукописи в явно антисоветские издательства и редакции. Факты свидетельствуют об этом неопровержимо.
Столь же убедительно разбивают факты и позиции Синявского. Он выстроил, как ему кажется, неуязвимую линию обороны. Собственно, она состоит из тех же факторов: не ведал, что творил.
– Да, перечисленные произведения, изданные за границей, писал и посылал туда я, – поглаживая большую рыжую бороду, говорит он.
Разбирается клеветническая повесть Синявского «Суд идет». И вновь знакомые, уже набившие оскомину слова о «праве художника на самовыражение», об условностях, гиперболах и т.д.
– Допустим. Но давайте, подсудимый, обратимся к вашим собственным мыслям, высказанным уже не в художественном произведении, а в литературных, как вы выражаетесь, размышлениях. Вам знакомо произведение «Мысли врасплох»?
– Да, это мое произведение.
– Оно издано за границей?
– Да.
– Позвольте процитировать. <…>
«Пьянство – идея фикс русского народа… – «размышлял» Синявский. – Нация воров и пьяниц не способна создать культуру…»
Как же нужно было низко пасть, чтобы так написать о народе, поражающем и восхищающем мир своими свершениями!
– Что вы скажете на это, подсудимый?
После долгого молчания Синявский говорит:
«Видите ли, я люблю русский народ… (Председательствующий успокаивает зал). Меня не упрекнешь в пристрастии к Западу, меня даже славянофилом называли…
Отпираться от цитат невозможно [75]. <…>