Главный вывод, который я сделал для себя из этого вечера в ГАИМК'е, был тот, что историк должен быть прежде всего лингвистом (понятия «филолог» не было в моем поле зрения), прежде чем делать какие бы то ни было свои обобщающие выводы.
Вскоре после этого была ноябрьская демонстрация. Она была такая же веселая, как и в 9-м классе, но в чем-то и иная. Конечно, участвовали в ней все поголовно — и потому, что не участвовать было бы грубым политическим выпадом, но более всего потому, что это было весело и приятно. Было ощущение дружного единства всех. Пели «Молодую гвардию» и «В гранит земли тюремной» — не пели в «В Парагвае, в этом чудном крае». Весело было бежать со всей колонной, когда после долгого стояния на месте оказывалось, что соседи уже сильно подвинулись. В этом году уже не было замысловатых повозок с ряжеными капиталистами — только знамена, красные транспаранты, портреты членов Политбюро. Не было — как было вскоре после этого — танцев, даже народных.
Наша бригада стала встречаться чаще. К занятиям наукой эти встречи, происходившие примерно раз в неделю, никакого отношения не имели. Встречались мы всегда у Жени Козловой — единственной из нас, у кого была своя отдельная комната, на Невском, в доме, где кинотеатр «Аврора» («Невский» был тогда только неофициальным названием). Я, как сын состоятельных родителей[42], стипендии не получал, а карманных денег мне хватало только на трамвай, — я даже чаще всего не обедал в институтской — поэтому на «бригаду» ничего не вносил; ребята приносили пол-литра водки, бутылку очень гадкого портвейна («настоенного на ржавом гвозде», говорили мы), хлеба и запас «студенческого силоса» с селедкой. Стоило все это очень недорого — наверное, не более рубля на брата, — но учтем, какова была стипендия: помнится, Женя получала 28, позже — 35 рублей. Чай пили без сахара.
В составе бригады были свои звенья дружбы: я дружил с Мишей Гринбергом, Коля Родин — с Зямой Могилевским, Леля Лобанова дружила, конечно, с Женей, а влюблена была в меня. Женя объединяла всех.
Попробую нарисовать портреты. Миша Гринберг имел характерные еврейские черты лица (но прямой нос в линию со лбом) и еврейскую курчавую голову, однако кудри имел очень свстлорусые, такие же, как Женя, или светлее, розовую кожу и голубые глаза; движения угловатые; жестикуляция у него была умеренная, но заметная; ростом был почти с меня. Коля Родин был роста среднего, лицо бледноватое, волосы темнорусые, черты лица правильные, очки; движения спокойные, речь тоже. Зяма Могилевский был ростом пониже Коли, смуглый, волосы черные, черты лица тоже правильные, но было в них что-то… не то заискивающее, не то нагловатое… А может быть, это позднейшее толкование. Все мы имели к Зяме полнейшее доверие, как и ко всем другим в нашей бригаде, но все же я почему-то любил его меньше других и винил себя за несправедливость. Нечего и говорить, что все были худые — более всех я: длинное узкое лошадиное лицо, смуглая кожа, под очками черные глаза, черный чуб волос; носил я коричневый свитер, а остальные ребята — клетчатые рубашки или, как Коля, косоворотку — под серый или черный (зеленовато-черный) пиджак. Наших девочек я описал выше, на уроке политэкономии.
Как всегда у русских, за стол садились молчаливо, но после первой порции водки сразу начиналось оживление. (Иногда пили сначала водку, потом портвейн, а иногда сразу делали «ерш»). Миша Гринберг начинал что-то рассказывать, изображать сценки из хедера или описывать еврейскую пасху. Зяма вставлял свои комментарии. Женя иногда с улыбкой поправляла Мишин русский язык; Коля объяснял мне превосходство рабочего сознания над мелкобуржуазным. Я же говорил ему:
— Коля, разница между тобой и мной только в том, что я — мелкая буржуазия, и знаю это, а ты — мелкая буржуазия, которая воображает, что перековалась.
Этот диалог повторялся почти каждый раз.
Коля и Зяма пили больше других и довольно скоро выбывали из строя: один засыпал на Жениной кровати, другой на стуле; Леля пила меньше, но достаточно, чтобы, привалившись ко мне, тоже задремывать. Миша открывал форточку и, сев на стул лицом к окну, вытянув ноги, что-то пел, первое время спрашивая:
— Красиво, правда? Замечательно, правда? Это «Кол нидрс».
Так как у него не было ни малейшего слуха, ни голоса, то судить нам было трудно.
Женя не пила, а только пригубливала, и не пьянела. Что касается меня, то я никак не мог приучиться «хлопать» водку, а пил глоточками — и от этого не только не пьянел больше, чем мои товарищи, как они мне предрекали, а напротив, пьянел меньше всех. Впрочем, обычно и те, кто, бывало, задремывал, вскоре более или менее приходили в себя, и мы расходились. Мне было идти с товарищами недалеко — только до угла Невского и Садовой. Коля обычно оставался позже других; сначала мы это объясняли себе тем, что он сильнее других выпил; но раз Зямка надоумил нас:
— Что, вы думаете, что Женя так в девушках и ходит?
Ну что ж, я желал Жене только всего самого лучшего. Дело в том, что я в нее был влюблен — не так, чтобы без ума, но все же… На лекции сочинил про нее странные стихи.
Мы все были очень молоды, и любовь играла для всех нас свою обычную обольстительную роль. Дух любви исходил в особенности из бригады Марины Качаловой. Сама' Марина была бабка бывалая. Как она объясняла приятельницам (а стороной это доходило и до нас), у нее было три мужа: один для учебных семестров, один для каникул, один для времени после окончания — но и помимо этого она проявляла к мужчинам немалый интерес. Даже на что уж я, казалось, ничего не представлял собой, но и то Марина Качалова говорила про меня: «Когда он подрастет, им будет стоить заняться». Когда я услышал это, я гордо заметил: «Она не учла, захочу ли я тогда ею заниматься». Мужем ее для учебного семестра был видный деятель парторганизации, аспирант (или даже доцент?) Алимов, имевший уже, как говорили, ряд печатных работ в духе «нового (т. е. марксистского) востоковедения», резко громивший «буржуазное», т. е. классическое востоковедение.
Алимов кончил жизнь трагически: после вечеринки у него дома (едва ли не в общежитии «на Мытне») он не то выбросился в лестничный пролет с пятого этажа, не то его кто-то туда столкнул. Ходили темные слухи: то ли зиновьевцы его сбросили, то ли, наоборот, сам Алимов тяготел к зиновьевцам, и его сбросили в пролет чекисты; то ли он запутался во фракционной деятельности и покончил с собой. Не видно было, однако, чтобы Марину это слишком потрясло.
Ее подружки по бригаде, Ира Огуз и Вера С., имели своих постоянных приятелей. Когда кто-нибудь из них принимал гостя в их комнате в общежитии, на дверях вывешивалась белая бумажка. Если Иры не было дома, то на вопрос, где она была, следовал ответ скороговорочкой:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});