темно и тихо. Начальник отряда Аттарий постучался – никто не ответил. Встревоженный воин загрохал в дверь рукояткой меча. Никто не отозвался. Стали ломать двери.
Филота был дома. Он спал так крепко, что ничего не слышал, – сказалась бессонная ночь накануне и неразбавленное вино, которое он пил на царском пиру, обрадованный милостью царя. Филота не сразу понял, кто и зачем пришел к нему и кто осмелился его разбудить, сон еще туманил ему глаза. Внезапно его схватили за руки и заковали в цепи. Филота сразу очнулся и, увидев цепи на своих руках, понял, что все кончено.
– Жестокость врагов победила – о царь! – твое милосердие! – сказал он упавшим голосом.
И больше не произнес ни слова. Ему накинули на голову хламиду и повели во дворец.
Царские этеры, его ближайшие друзья, всю ночь допрашивали Филоту.
Александр ждал в соседнем покое. Он то ходил взад и вперед, то ложился. А потом вставал снова, мучимый тоской и видениями. Он слышал голос матери, неистовой Олимпиады, настойчиво и страстно заклинающей: «Убивай! Убивай! Их надо убивать!»
То возникало перед ним тело его отца, царя Филиппа, с кровавой раной в груди, и теплая кровь падала ему на руки с кинжала убийцы…
Ближайший его друг Филота, одаренный всеми милостями царя, замыслил его убить!
Иногда вдруг появлялась надежда. Может быть, Филота сможет оправдаться. И тогда все тяжкое отпадет. И все будет снова как прежде, все как прежде. Он и не знал до этой ночи, как хорошо было прежде…
Но этого не случилось. К утру вошел Гефестион и сказал, что они вырвали у Филоты признание.
– Вы знаете, как дружен был мой отец с военачальником Гегелохом, – сказал Филота, – я говорю о Гегелохе, погибшем в сражении. От него пошли все наши несчастья. Когда царь приказал почитать себя как сына Зевса, Гегелох сказал: «Неужели мы признаем царя, отказавшегося от своего отца Филиппа? Мы попали под власть тирана, невыносимую ни для богов, к которым он себя приравнивает, ни для людей, от которых он себя отделяет». Гегелох сказал, что, если мы решимся возглавить его замысел, он будет нашим ближайшим соучастником. Но моему отцу его план показался несвоевременным – еще был жив Дарий. Тогда убили бы Александра не для себя, а для Дария. Но когда Дария не будет, то в награду за убийство царя его убийцам достанется Азия и весь Восток. Этот план был принят и скреплен взаимными клятвами. О Димне же я ничего не знаю. Впрочем, теперь это для моей участи уже не имеет значения…
Утром собрали войско. Воины стояли в полном вооружении. Филоту вывели, накрыв старым плащом.
Царь вышел к войску, он был печален. Сумрачны и бледны после страшной ночи допроса, рядом с ним стояли его друзья.
Александр не мог говорить – волнение душило его. Войско охватила тревога, хотя еще никто не знал, что произошло.
Наконец Александр поднял голову:
– Преступление едва не вырвало меня из вашего круга, о воины! И я остался жив только по милосердию богов!..
Крик и стон прошел по войску. Их царя хотели убить! Их царя, их полководца!
Александр рассказал войску о заговоре Димна и злых замыслах Филоты. Он огласил признание Филоты. И когда было сказано все, Александр отдал Филоту на суд войска и ушел. Воины, возмущенные предательством Филоты, в ярости закидали его дротиками. По древним македонским обычаям, суд над преступниками вершили войска, и Александр знал, что суд этот будет беспощаден.
Смерть Пармениона
Этим не закончилась черная полоса жизни. Македоняне вспомнили про Линкестийца. Три года царь возил его за собой в оковах. Но все откладывал казнь – не то жалея Антипатра, не то опасаясь его мести, ведь Линкестиец был его зятем.
Возбужденное войско еще волновалось, когда выступил Аттарий, тот самый Аттарий, что привел на суд Филоту.
– А почему ты щадишь Линкестийца, царь? – крикнул он. – Пусть оправдается или пусть умрет!
Александр и сам понимал, что дело Линкестийца пора закончить.
– Приведите Линкестийца!
Никто не узнал молодого, блестящего царского этера. Полуголый, истощенный, заросший бородой человек стоял перед затихшим войском. Он горбился, у него не было сил стоять прямо, цепи оттягивали ему руки. Увидев Александра, он вздрогнул и попятился. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу.
– Говори, – сказал царь, – оправдайся перед лицом войска. Я даю тебе эту возможность, которой ты, уличенный в злодеянии, недостоин. Оправдайся, если сможешь!
Три года Линкестиец ждал этого дня. Три года обдумывал речь, которую он произнесет, если его будут судить. Эта страстно жданная минута наступила.
Линкестиец поднял голову:
– Я первый назвал тебя царем, Александр…
– Но ты первый и предал меня!
Линкестиец обернулся к войску. Перед ним стояла толпа вооруженных людей, разъяренная, настороженная, глаза их – как острия мечей, направленных на него… И вдруг он почувствовал, что не может произнести ни слова.
– Ну говори, оправдывайся!
Линкестиец сделал отчаянное усилие – от его слов сейчас зависит не только свобода, но и жизнь! – вздохнул, подавил подступившее рыдание, пробормотал что-то… Но так ничего и не смог сказать, он забыл все, что хотел сказать.
– Совесть не дает ему солгать! – раздались голоса.
– Ему нечего сказать!
– Изменник!
Линкестийца убили.
Войско совершило свой суровый суд. Однако во дворце не наступило спокойствие. Филоту казнили, но остался в живых его отец Парменион…
Парменион ничего не предпринимал против царя. Обвинений ему предъявить было невозможно – их не было. Было только перехваченное письмо, и в нем туманные строчки, внушавшие подозрение.
«Сначала позаботьтесь о себе, – писал Парменион своим сыновьям Филоте и Никанору, – затем о своих; так мы достигнем желаемого».
Было еще признание Филоты, быть может вынужденное.
Но и Александр, и ближайшие его друзья и советники понимали, что Парменион, лишившись своего последнего сына, никогда не забудет и не простит этой утраты. Кто поручится, что он теперь не поднимет против царя доверенное ему войско? И разве не замышлял он уже и раньше, по словам Филоты, убить Александра, договариваясь с Гегелохом?
– Измену надо уничтожить с корнем, – сказал на тайном совете Кратер, – иначе будут тяжелые последствия.
Все согласились с Кратером. Кратер высказал то, что царь и сам уже считал неизбежным.
– Пусть будет так, – сказал Александр, утверждая смертный приговор Пармениону, человеку, который уже давно тяготил его и мешал ему.
На рассвете, когда небо чуть позеленело на востоке, из лагеря выступил отряд арабских всадников на быстроходных дромадерах. Дромадеры бежали длинным шагом, почти не останавливаясь, в сторону Мидии, опережая самые быстрые вести, которые могли прибыть