со следующей жесткой характеристикой Ходасевича:
Странный человек. Умен, но есть в нем жалкая торопливость заявить о своем уме всему живущему, даже мухам. Талантливо, трогательно сочиняет очень хорошие стихи, весьма искусно соединяя в них Бодлера с Верленом. Но основным ремеслом своим сделал злое слово и весьма изощрился в этом ‹…›.
Убежден, что реальный мир ему, символисту по должности, враждебен и противен, но очень высоко ценит маленькие удобства и удовольствия мира сего.
Вне поисков цветов зла ум его ленив. В оценке людей и явлений жизни – беззаботен, тороплив, и часто беззаботность граничит у него с обывательским невежеством[615].
Эта несправедливая, пристрастная характеристика человека, перед которым Горький еще недавно преклонялся, тем не менее основана на знании и понимании некоторых действительно уязвимых особенностей личности Ходасевича. Очень похоже писал о Ходасевиче Андрей Белый, чья обида и злость тоже родились из перекипевшей “конкретной любви”. Любовь самого Ходасевича к Белому при этом оставалась неизменной; в каком-то смысле, несмотря на злые слова, которые приходилось ему позднее говорить и писать, сохранялось у него и теплое чувство к Горькому.
Постепенно прерывается и эпистолярное общение со знакомыми в России. Да и становится их все меньше. В 1925 году умер Гершензон; в том же году пришел ложный слух о смерти Бориса Садовского. В 1925–1926 годах Ходасевич еще обменялся несколькими письмами с Борисом Диатроптовым, с Идой Наппельбаум и ее мужем Михаилом Фроманом, наконец, с Анной Ивановной, по-прежнему безденежной, больной и несчастной. 24 апреля 1925 года, сразу же по прибытии в Париж, он пишет ей: “Милая Анюта, меня угнетает твое нездоровье, но я совершенно беспомощен. Сейчас у меня в кармане 25 франков, т. е. меньше 2 ½ червонцев. Мне самому в Париже будет так трудно, что я и не знаю, как буду зарабатывать. Заработков нет никаких ‹…›. Однако буду посылать тебе книги, как обещал. Не думай, Бога ради, что я не хочу тебе помочь”[616]. Все же бывшая жена помнит и о литературных делах мужа, просит присылать стихи, поздравляет Владислава Фелициановича с юбилеем – двадцатилетием первой публикации. Но в следующем году Ходасевич уже не рискует писать Анне Ивановне от своего имени. Три последних письма посланы с чужого адреса и за подписью В. Медведев (“мышь” должна была понять, кто это такой). Третье письмо для пущей конспирации вообще адресовано “Соне” (то есть Софье Бекетовой). Ходасевич по-прежнему, теперь уже под маской, проявляет заботу о бывшей жене, беспокоится о получении Анной Ивановной каких-то причитающихся ему денег “из Союза” (вероятно, старых гонораров), пытается переслать ей подарок (“что-нибудь из обуви” – но оказывается, что “теперь у Вас такие пошлины, что послать невозможно”[617]). О “Вашем бывшем муже” В. Медведев пишет в третьем лице – и настойчиво дает понять не всегда понятливой Анне Ивановне: “По-моему, Вам не стоит к нему ни с чем обращаться. Это, извините за откровенность, тип отпетый. Если что нужно, пишите мне”[618].
Но и такая переписка заглохла: “занавес” становился все более непроницаемым. О дальнейшей судьбе друг друга бывшие супруги почти ничего не знали. О жизни Анны Ивановны Ходасевич и мы сейчас знаем мало. Известно, что начале 1930-х у нее был роман с каким-то человеком намного ее моложе, которого через некоторое время арестовали и посадили. Эдгар Гренцион стал актером, детское имя Гаррик стало его сценическим псевдонимом[619]. Дважды он снимался в кино: в “Петре I” (1938, в роли Карла XII) и в “Героях Шипки” (1954). Умер от рака предположительно в 1957 году. Анна Ивановна пережила сына, ее не стало в 1964 году. В последние годы жизни она подрабатывала, перепечатывая за деньги стихи Ходасевича с хранившихся у нее рукописей.
2
В Париже в 1925–1926 годах Ходасевич писал много – главным образом не стихи.
“Для себя” он начал повесть и даже получил за нее аванс от “Современных записок”. Судя по письмам автора к знакомым и по фрагменту, напечатанному в 1931 году в “Возрождении” (14 апреля), этот замысел отпочковался от очерка о Брюсове; прототипами главных героев – писателя Гомборова, редактора журнала “Меркурий” и милой провинциалки Сонечки Мамоновой – были Валерий Брюсов и Надя Львова. Однако вокруг главного сюжета наслаивались боковые: Ходасевич задумал произведение, в котором отразились бы не только его воспоминания о символистском мире, но и существовавший в его сознании образ предвоенной России. Как будто он хотел бросить вызов Горькому, прозаику-реалисту, страстно мечтавшему написать за жизнь хотя бы одно по-настоящему хорошее стихотворение, да так и не написавшему, причем – на его же собственной территории:
Человек хоронит отца, через погребальную контору Быстрова, за восемьдесят рублей – и все очень прилично. А через два года, когда приходится хоронить мать, тот же Быстров за такой же гроб, такие же свечи, дроги и прочее берет уже девяносто. Помилуйте, с какой стати? А с такой стати, что человек, ну, скажем, помощник податного инспектора Копылов, от похорон отца до похорон матери жил два года, нисколько не думая ни о Быстрове, ни об Александрове, даже едва замечая их просторные витрины, сияющие такою важною, такою непреходящею красотой гробов. А меж тем съезд пчеловодов поднял цены на воск, и оттого вздорожали свечи; вздорожала парча, вздорожали шнуры и кисти, потому что с канительницами нет никакого сладу; овес – и тот вздорожал…[620].
Все это очень мало походит на прозу поэта – очень обстоятельно, солидно, с обязательной темой “маленького человека”. Неудивительно, что работа не была доведена до конца: она противоречила писательской органике Ходасевича.
Для заработка он писал статьи в “Последние новости”, “Современные записки”, но особенно часто – в “Дни”, которые с сентября 1925 года переехали в Париж и приняли Владислава Фелициановича в число своих постоянных сотрудников. Всего за два года в русских изданиях было напечатано около тридцати пяти его статей – и под своим именем, и за подписями Ф. Маслов, Ф. М., Г. Р. Писать приходилось на самые разные темы: о подложности завещания патриарха Тихона; о воспоминаниях охранников Ленина в Горках; о записках немца-опричника, посвященных Москве времен Ивана Грозного; по поводу обвинений в коррупции, выдвигавшихся против Льва Каменева и его жены в связи со сбором средств в помощь голодающим в 1921 году, и предполагаемого уничтожения свидетелей их махинаций; об авторстве стихотворения, приписывавшегося одной из дочерей Николая II…
Из этих разномастных публикаций наибольший интерес представляет, пожалуй, фельетон “Чужие слова”, в котором Ф. Маслов проявляет неожиданный талант тонкого наблюдателя-абсурдиста, фиксируя пленительную бессмыслицу и