— Первый раз слышу, — сказал помощник. — Поэзия? Это что такое? С чем ее едят? Спросите вон того молодого конторщика, может, он знает.
— А, да-да, — сказал молодой конторщик. — Поэзия, как же. Вам нужно обратиться в министерство авантюр.
— Почему авантюр? — спросила дурнушка.
— Думаете, это относится к министерству склок?
— Нет, — сказала дурнушка. — К какому-нибудь третьему министерству.
— Третьего у нас нет.
Дурнушка призадумалась.
— Слушайте меня! — сказал конторщик. — Я вам правильный совет даю. Идите в министерство авантюр, не ошибетесь. Вот только застанете ли министра, он очень занят.
Но дурнушке посчастливилось, министр Элем как раз находился, отдыхая, в своем кабинете.
— Что вас привело, — спросил он, — и может ли из этого что-нибудь получиться?
— Уже! — сказала дурнушка. — Уже получилось! Всего четыре строфы, но ударят по сердцам с неведомою силой.
— Что-то новенькое, — сказал Элем. — Объясните, что вы имеете в виду.
— Я имею в виду, — пояснила дурнушка, — то, что мне наговорили мои голоса. Они наговаривают всякое, получаются стихи — вы, как министр, должно быть, знаете, что это такое. Ну вот, вчера они мне стали наговаривать про Гуна.
— Очень интересно, — сказал Элем.
— Правда интересно? Я разносила вечернюю почту и подумала о нем, а они как начнут наговаривать!
— И что они сказали?
— Что он великий.
— Так и сказали?
— Более великий, чем все короли и цари не только из тридевятых государств, но даже из тридесятых. В общем, четыре строфы, шестнадцать строк, восемь мужских рифм и восемь женских.
Дурнушка положила перед Элемом листок, вырванный из тетрадки.
— Хвалебная песнь про Гуна.
— Что же вы стоите! — воскликнул Элем. — Садитесь, прошу вас! Как поживаете, как ваше здоровье? Хвалебная песнь про Гуна с мужскими и женскими рифмами, ха-ха! Эх и утру я нос министерству склок! Хвалебная песнь про Гуна — вот чего нам не хватало в хозяйстве!
Поздравляю, мадемуазель, вы сделали блистательную карьеру. Ваша заслуга будет награждена. От имени правительства выражаю вам благодарность. И вот вам лента. Вы ее будете носить через плечо. Напишем на ней вот так: «Наша лучшая поэтесса. Сочинила хвалебную песнь про Гуна». Чтоб все знали, кто вы такая. Что это на вас?
— Почта. Я почтальон.
— Снимите. Бросьте.
— Надо же разнести письма.
— Бросьте. Какие письма? Кому они нужны? Вы наша лучшая поэтесса. Будете купаться в лучах славы. Сюда, в угол.
Дурнушка кинула сумку в угол.
— Курьер! Выкиньте это. В мусорное ведро.
Курьер унес сумку.
— Лучшие композиторы, — сказал Элем, надевая на дурнушку ленту с надписью, — положат ваше творение на музыку. Ваше прекрасное стихотворение. До свиданья, до свиданья. Мерси, мерси. Желаю новых творческих успехов вашим голосам. Если им вздумается на досуге обмолвиться парой слов о вашем покорном слуге, буду польщен.
Расшаркиваясь, Элем проводил дурнушку до дверей кабинета.
Дальше она пошла одна с лентой через плечо.
В конторе на своих местах сидели конторщики. При виде дурнушки они перестали писать и обмакивать перья, и послышался шепот:
— Она сочинила хвалебную песнь про Гуна.
— Что сочинила?
— Хвалебную песнь про Гуна.
— Вон та дурнушка.
— Смотрите на дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
— Да! — отвечала она, кивая им. — И лучшие композиторы положат ее на музыку.
Она вышла из ратуши. На улице прохожие. Отовсюду слышалось:
— Смотрите на дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
— Я лучшая поэтесса в городе, — дружески сообщала дурнушка тем, кто не сразу ее приметил. — Видите, на мне написано. Я сделала блистательную карьеру.
На улицах окна и ворота. И отовсюду:
— Вон дурнушка, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
— Это слава! — воскликнула дурнушка. — Я купаюсь в ее лучах!
И вдруг крикнул кто-то:
— Бей дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
Камень полетел из подворотни слева и ударил дурнушку в левую щеку.
И из подворотни справа полетел камень и ударил дурнушку в правую щеку.
Схватилась дурнушка за лицо, остановилась посреди улицы, закричала:
— Как вы смеете! Я лучшая поэтесса в городе!
И сверху посыпались камни, из окон, с крыш. По голове, по плечам. Рванулась дурнушка, побежала что было сил. Бежит, спотыкается о булыжники мостовой. А камни справа, слева, вдогонку!
— Бей дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
— Да вы это что? — гаркнул Анс, шедший навстречу. — Совсем свихнулись?!
Ему стали объяснять из окон, из ворот, кое-кто — свесив головы с крыш:
— Она сочинила хвалебную песнь про Гуна!
— Что? — спросил Анс — Про Гуна? Значит, застращали, заставили. Я ее знаю, она не такая.
— Бей и его! — закричали. — Он за нее заступается! Бей обоих!
Гуще грянул град камней. Дурнушка упала.
— Идиоты! — ругался Анс, расставив покрепче ноги, чтобы самому не рухнуть под ударами. — Нашли на ком беду вымещать, на девчонке! Ну, доберусь до вас — намну бока!
— Свои береги! — грозились сверху. — А дурнушке, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна, житья не будет, так и знай!
— Эх! — сказал Анс. Наклонился, поднял дурнушку и понес.
— Голоса мои, бессовестные! — плакала дурнушка. — Как же вы меня подвели!
— Нечего на голоса все валить, — сказал Анс. — Сама-то хороша. Заставили? Сдрейфила?
— Ах, — плакала дурнушка, — лучше бы я не делала блистательной карьеры! Лучше бы осталась почтальоном, как была!
— А кто тебе мешает оставаться почтальоном?
— Курьер все письма выбросил в мусорное ведро. Ах, лучше б меня отдали обратно к мачехе в трактир, чем такой позор!
— Молчи уж, — сказал Анс.
Он вышел со своей ношей за город. Высокая горка была перед ним, он стал подниматься по витой тропинке. Тем временем наступил серый-серый вечер: трава серая, море серое, открывшееся с горки; небо, как пепел, серое, в нем одна переливалась крупная звезда.
Там, на горке, была обсерватория с телескопом. Астроном, иностранец, смотрел в телескоп на звезду, когда вошел Анс с дурнушкой на руках.
— Господин астроном, — сказал он, опуская дурнушку на койку в углу, эту девушку надо спрятать на время, а я должен покинуть город; на вас, думается мне, можно положиться в смысле порядочности. Потому что если не полагаться на человека вашей специальности, то на кого же тогда?
Астроном оторвался от телескопа.
— Почему вы должны покинуть город?
— Потому что я не хочу служить времени, идущему назад.
— Что с девушкой?
— Ее побили камнями.
— Черт знает что, — сказал астроном. — Когда я приехал, у вас было не без странностей, но пристойно, многое даже трогательно. Дождусь затмения и ну вас, на другой же день меня здесь не будет. Хорошо, я ее спрячу. От кого надо прятать?
— От всех.
— Хорошо. Если кто-нибудь придет, я спрячу ее в телескоп.
— Надо перевязать ей раны, — сказал Анс.
И они принялись перевязывать раны дурнушке, и лучистая звезда смотрела на них в окно.
СТРАНСТВИЕ
На скрещении дорог мать прощалась с Ансом.
— Может, останешься? Может, не уйдешь?
— Нельзя, мать. Людям в глаза совестно будет смотреть.
— Тебе-то почему совестно? Ты не виноват!
— Что ты, не виноват! Часовщик обязан думать о времени. А я только о любви своей думал.
— Пускаешься в странствие — с чем пускаешься? Голые руки, грудь нараспашку.
— Не бойся. Я поумнел зато. Что-то в мозгах щелкнуло, и я поумнел. Собственными ушами слышал, как оно щелкнуло.
На четыре стороны света простерлись дороги. Длинные, за горизонт. Густел серый вечер.
Анс простился, поправил рюкзак на спине и пошел скорым шагом.
Несколько раз оглядывался, чтобы помахать матери рукой, и видел ее, стоящую неподвижно, и за нею город с первыми вечерними огоньками.
— Прощай, мой город! — сказал Анс.
Пошел дальше и увидел пешехода, идущего в том же направлении с рюкзаком на спине.
— Вот хорошо, — сказал Анс, — с попутчиком веселей.
— Это вы, Дубль Ве? — вскричал он, нагнав пешехода. — Каким образом я вас здесь встречаю?
— Они изгнали меня из города, — сказал Дубль Ве. — Гун и его пиджаки. Безумцы, изгнали старательного работника, желавшего добра и порядка! Хотели отрубить мне голову, но министры уговорили их этого не делать, опасаясь волнения в массах. Несомненно, многие обо мне пожалели бы — не о моей персоне, разумеется, а о добре и порядке. Хотя массы очень опустились с тех пор, как время пошло назад.
— Боюсь, — сказал Анс, — что большинство способно только бросаться камнями из подворотен, когда поблизости нет рыжих пиджаков.