Там круглый год, почти всегда,
В угрюмом здании суда,
Когда вершить приходит суд,
Картины грустные встают;
Встают одна вослед другой,
С неудержимой быстротой,
Из мыслей, слов и дел людских,
В чертах, до ужаса живых…
И не один уж ряд имен
В синодик скорбный занесен,
И не с преступников одних
Спадают вдруг личины их:
Простой свидетель иногда
Важней судимых и суда;
Важней обоих их порой
Мы сами – в общем, всей толпой!
Но в грудах всяких, всяких дел:
Подлогов, взломов, мертвых тел,
Бессильной воли, злых умов,
Уродства чувств и фальши слов
И бесконечных верениц
Холодных душ и нервных лиц, —
Заметна общая черта:
Незрелой мысли пустота!
Два свойства ума, как правило, наглухо скреплены с аморальностью и преступностью: его крайняя неразвитость, незрелость и его, так сказать, «отрицательное присутствие ». Это гораздо хуже прямого безумия, – именно отрицательные свойства, связанные с злостным и вполне вменяемым нежеланием выйти из этого состояния. Ибо, как верно и остро заметил H.A. Бердяев, глупость есть не простое отсутствие ума, но «ум очень плохого качества», – что, заметим мы здесь от себя, есть результат его злостного, безнравственного самоискажения.
Стремление к самооправданию, к обвинению всех, кроме самого себя, нежелание искупить вину страданием, словом – любимые темы Достоевского и Ибсена, приводят к тому, что в конечном счете все сваливают на «стечение обстоятельств», на рок, на сатану, на ближних, а то так и на Бога – и ответить на этого рода инвективы, особенно в порядке психологическом («психоаналитическом » теперь) и апологетическом, не так-то легко, особенно когда речь идет о так называемом падении Денницы, то есть в каком-то таинственно глубинном смысле каждого из нас – например, после великого таинства покаяния – и проблеме покаяния и апокатастасиса самого Сатаны. Этому и посвящено изложенное в драматической форме «апокрифическое предание» « Элоа ». Здесь и увенчание всего творчества поэта, здесь и указание некоторых путей к раскрытию и расшифровке его произведений.
В значительной степени все сводится к тому, что у человека, как у ангелов и у Сатаны, имеется не только своя история, но и своя метаистория и что человеческое творчество, особенно художественное и философское, всегда есть символическое воспоминание во времени и в истории об этих вневременных, метаисторических событиях в духе.
Однако не только это. К.К. Случевский «по-шеллинговски» ставит проблему происхождения Бога и Сатаны из другой, «общей им высшей силы», так что Сатана претендует на родство и даже на братство (правда, враждующее) с Богом. В этом он находит себе судью в лице таинственной и неименуемой (вполне апофатической) Элоа. Эта сила, судя по ее наименованию, сама как раз и находится действительно в «родственных» отношениях к Богу, являя Его адекватный образ, будучи «вторым Богом» – согласно Платону. Таким образом, Сатана, несмотря на стремление Элоа полюбить и спасти его, все же находит в этой несомненно божественной силе себе судью за обман, ложь и самозванство. «Один из» опытов или «одна из» попыток апокатастасиса терпит катастрофическое крушение.
Очень существенно, что свои ложные претензии Сатана обосновывает на гностического типа мифотворчестве, так что, намеренно или ненамеренно, выходит, что Сатана или автор, или жертва этой «мистифицирующей мистерии». И не оказывается ли он сам проходящим Эоном, «темным ликом тварной Софии» перед лицом сверхэонического Бога, то есть по христианскому учению святой, единосущной, животворящей и нераздельной Троицы, где сосредоточено все мыслимое и сверхмыслимое, неизрекаемое и изрекаемое в той совокупности бытия и сверхбытия, что Плотин именует «единое и все», а другие философы абсолютом, – того, что стоит выше и по ту сторону всех утверждений и отрицаний, исходя из самого себя и будучи самопричиной (самопричина и есть Троица).
В поэзии есть удавшаяся попытка выразиться на человеческом языке, в этом сверхэоническом смысле, средствами красоты и красотой. Это изумительное произведение, которому, кажется, нет равного, принадлежит стихии русского языка yîрусской метафизической мысли.
Это – ода Державина «Бог». К счастью, нашелся и адекватный литературовед-критик и сам очень большой поэт, сказавший по этому поводу то, что нужно сказать. Это – В.Ф. Ходасевич.
Кажется, с не меньшей силой и глубиной была в русской литературе трактована тема «духа самоуничтожения и небытия», «умного и страшного духа пустыни». Здесь мы назовем помимо «Братьев Карамазовых» и «Бесов» Достоевского «Демона» Лермонтова и «Элоа» К.К. Случевского.
У Сатаны есть своя, так сказать, «метаистория». Лермонтов и Случевский пытаются – и очень удачно – передать один из ее самых критических моментов – стремление «умного и страшного духа» снять с себя тяготеющее над ним проклятие и с этим проклятием связанный рок и спастись собственными усилиями и собственными возможностями… В качестве «поддержки» на путях этого «опыта» или этой «попытки» он избирает себе «вечно женственное» и его красоту… У Лермонтова Демон пытается «полюбить» избранную им красавицу среди красавиц, дочь сынов человеческих и чужую невесту Тамару. Этим он словно повторяет то таинственное событие или ряд событий, о которых говорит ветхозаветная Библия:
«Тогда сыны Божии увидали дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал» (Быт. VI. 2).
Не связано ли это с темой падения Денницы, о чем в Библии ветхозаветной ничего не говорится, а в Новом Завете говорится в плане сотериологическом (то есть в плане спасения) и апокалиптическом (то есть в плане последних свершений)?..
К.К. Случевский метафизически углубляет тему Лермонтова и говорит о попытках Сатаны самому полюбить и влюбить в себя вечно женственного ангела небесной красоты и божественной любви и свободы, – следовательно, дерзостно перенести в непосредственное соседство с Престолом Божиим ту муть сладострастья, которой он мучил и губил людей, ныне сам оказавшись во власти собственного же изобретения…
Для богословско-философской интерпретации тема эта предельно трудна и, вообще говоря, недоступна, – если не считать некоторых возможностей в плане артистически-поэтическом. Лермонтов и Случевский дают образы этого решения философско-метафизически неразрешимой проблемы, перенося ее в план чистой красоты. Это же делает и А.К. Толстой в разработке родственной темы Дон-Жуана, достигая необычайных высот и совершенства, а также и глубокомыслия.
В существе своем все эти эсхатологические и у последнего предела стоящие поэмы говорят о дуализме и междуусобии в разделившемся царстве красоты. Отсюда невозможность для тварного ума – кто бы он ни был, хотя бы и «царь познанья и свободы», – решить эту абсолютно апофатическую проблему, невозможность даже прикоснуться и подойти к ней. И тот, кто объявил себя «царем познанья и свободы», оказывается царем невежества и рабства и вдобавок вульгарным осквернителем и соблазнителем, хотя как будто не хотящим ни того, ни другого. Трагедия Тамары – трагедия прекрасного, но пассивного блага. Трагедия Демона – также прекрасного, но активного зла, возникшего из недоведомых глубин свободного ничто, – оттуда, откуда взята и Альфа творения, которой указан актуально-бесконечный путь к Омеге, – но на этом пути произошло роковое разделение – самозаконное и самопричинное. Но так как самозаконие (автономия) и самопричинность – прерогативы Бога, то возможно, что именно здесь и произошла первокатастрофа.
Есть еще один, сравнительно легкий или кажущийся легким, хотя и бесконечно тягостный для морального сознания, путь решения загадки зла и его « изобретателя », его родоначальника. Часто забывают, решая проблему зла, что не только основное свойство злого начала есть ложь и клевета, со всем, что сюда относится, то есть с притворством, хитростью, лукавством и цинизмом, но что злое начало вообще по существу есть ложь, клевета, притворство, хитрость и цинизм. На этом особенно настаивает К.К. Случевский, как мы уже видели:
Да, в концерте творенья, что уши дерет
И тогда только верно поет, когда врет, —
Я, конечно, первейшая скрипка!
И далее:
Добродетелью лгу, преступленьем молюсь!
По фигурам мазурки политикой вьюсь!
Убиваю, когда поцелую!
В этом и финал земной трагедии Тамары в «Демоне» Лермонтова: она приняла слова и клятвы Демона, что называется, за чистую монету, как и тот, по-видимому, сам не знал, говорит ли правду или лжет, – и это уже по той причине, что он, потеряв, согласно А.К. Толстому в «Дон-Жуане»,