Из расслабленного полусна его вывел телефонный звонок; рука сама, на ощупь поймала трубку:
– Я слушаю.
Тихонько потрескивал незримый коридор, возникший между ним и кем-то, молчащим на том конце провода.
– Я слушаю, да… – повторил он механически.
В трубке дышали. Тихо и сбивчиво; еще не успев ни о чем подумать, Клавдий сел на диване:
– Кто говорит?
Никто не говорит. Тишина; не ошибка неверных проводов – просто молчание. Трубка, намертво затиснутая в чьей-то руке. Отдаленный шум города, пробивающийся сквозь стенки телефонной будки. Сдерживаемое дыхание, причем тот, кто дышит, не особенно велик. Маленький объем грудной клетки…
– Ивга, это ты?..
Испуганно завопили короткие гудки.
Клавдий взглянул на часы. Под окнами его уже ждет машина.
Зар-раза…
Он пощелкал по кнопкам, набирая номер; трубку, по счастью, взял младший Митец. Хрипловатый и, кажется, сонный.
– Назар? – Клавдий постарался, чтобы голос его прозвучал как можно естественнее и беспечнее. – Это Клав говорит. Как дела?
– Спасибо, – выдавил парень через силу. – Хорошо… Я… позову папу?
Клавдий замялся:
– Назарушка, я ведь уезжаю сию секунду… Просто хотел спросить, все ли… А Ивга не появилась?
Пауза. Да, герцогу есть еще куда расти. И у кого учиться. У Назара Митеца, двадцати с половиной лет.
– Нет, – произнес Назар наконец. – Так папу не звать?
– Привет передавай, – сказал Клавдий поспешно. – Ну, пока?
– Пока…
Снова многозначительные короткие гудки. Что за день сегодня, подумал Клавдий устало. Праздник телефонного пунктира…
Он набрал другой номер. Дежурный по тюремному блоку ответил сразу же.
– Добрый вечер, Куль, это Старж говорит… Магда Ревер, щит-ведьма, номер семьсот двенадцатый, ничего не хочет мне сказать?
Молчание. Ну что за поразительный день, подумал Клавдий.
– Куль, я не умею читать мысли, если они не облечены в слова.
– Господин Великий Инквизитор… Я десять минут назад доложил господину Глюру, что…
– Что?!
– Магда Ревер, номер семьсот двенадцатый, покончила с собой. Через знак зеркала… Господин Великий Инквизитор, я готов понести кару, но…
– Понятно. Продолжайте нести службу, Куль. Все, что я хочу по этому поводу сказать, я скажу вам при встрече.
На этот раз гудков не было – дежурный Куль преданно ждал, чтобы Клавдий положил трубку первым. Ну надо же, какие церемонии…
Магда Ревер все равно была обречена. Другое дело, что убивать себя через знак зеркала мучительно и противно – все равно, что топиться в собственном дерьме. Она сидела в колодках, в крохотной квадратной камере, и вызывала к жизни всю свою ненависть и желчь; отражаясь от стенок со знаком «зеркала», ее собственные нечистоты медленно ее убивали.
А может быть, быстро. Она ведь была сильной и злой, эта Магда Ревер. Может быть, и смерть ее была легка…
В дверь почтительно звякнули. Клавдий прошел в переднюю как был, полуодетый, и тем сильно смутил возникшего на пороге телохранителя:
– Господин Старж, из аэропорта звонили, ждать нас или нет…
– Заждались, – бросил Клавдий равнодушно. – Можно, я штаны надену? Нет?
Телохранитель вежливо промолчал.
(Дюнка. Декабрь-январь)
С того самого вечера он перестал ездить на кладбище, потому что ночные посещения могилы не приносили больше отдыха, а только обостряли поселившееся в его душе беспокойство.
Юлек, кажется, был рад – однако вскорости странное поведение приятеля стало беспокоить его куда больше, чем былые бдения на могиле.
Клав нервничал. Клав вздрагивал от невинного прикосновения к плечу; Клав боялся темноты – и в то же время жадно всматривался в ночные окна, в сумерки на улицах, и выражение его глаз в такие минуты очень не нравилось Юлеку.
– Малый, ты, это… Не стесняйся только, если что. Всякое бывает, может быть, тебе к врачу?..
– Спасибо, Юль. Со мной все в порядке.
Однажды, вернувшись с занятий раньше сотоварища, Юлек обнаружил в комнате следы чужого присутствия и предположил, что к Клаву приходила девочка.
– Малый, ты сегодня никого не ждал? Вроде посидела и ушла, конфету из вазочки слопала и наследила вот… Чего она, по общаге босая ходит?
Клав сделался не белый даже – синий. Юлек впервые всерьез подумал, что хорошо бы переселиться в другую комнату. От греха подальше.
И он наверняка решился бы на столь крутую меру, если бы знал, что каждую полночь Клав просыпается с белыми от страха глазами. Ему ночь за ночью снится лицо, заглядывающее из воды в круглое окошко черной самосвальной камеры. Не живое и веселое, как в тот летний день – а белое и неподвижное, затерянное среди ненужных атласных оборочек тяжелого гроба…
– Юль, это ты только что дверью хлопнул? В комнате?
– Не… Я думал, ты.
– Я… Я в умывальню ходил…
– Ну, значит, Пиня забежал свою книжку забрать, а что такого страшного?
– Ничего… Вот его книжка, лежит…
– Ну, еще кто-нибудь… Ну и что?! Сопрут у тебя что-то? Ты, это, дерганный такой, как баба-истеричка. Гризапам горстями жрешь, смотри, скоро на иглу сядешь…
– Пошел ты…
* * *
Очередной бессонной ночью Клав признался Дюнке в постыдной трусости. Он боится неведомого; то, что находится на грани между «есть» и «нет», навевает тоску. Он живет ради того, чтобы думать о Дюнке – почему же с того памятного вьюжного вечера мысли о ней вызывают страх?.. Пусть она не обижается. Если она слышит его – пусть подаст знак. У него хватит любви, чтобы перешагнуть через это…
После этой сбивчивой исповеди на него снизошло странное спокойствие; он безмятежно проспал ночь и проснулся ровно в семь – как от толчка.
Юлек размеренно сопел – в тот день у него не было первой пары. В умывальне напротив лили воду, негромко переговаривались, хихикали братья-лицеисты – ежедневные утренние звуки, слишком обыденные для того, чтобы поднять Клава из теплого глубокого сна…
Запах. Какой странный запах, неприятный дух паленой синтетики…
Он встал. Хлопая в полутьме глазами, выбрался за ширму, отгораживающую «спальню» от «прихожей», и включил настольную лампу.
Прикосновение давней метели. Снежинки, бьющиеся в стекло…
Он еще не понял, в чем дело, но майка на спине уже взмокла, повинуясь бессознательному.
На стареньком деревянном столе, где толпились банки консервов, пачки печенья, кофейник, спички и хозяйственное мыло, спокон веков лежала пестренькая клеенчатая скатерть.
Среди намалеванных на ней яблок и помидор, лука, орехов и прочего радостного изобилия темнел сейчас черный след ожога.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});