Читать интересную книгу Молоко волчицы - Андрей Губин

— Чего делать собираешься, Спиридон? Воевать больше не думаешь?

— Хватит, повоевался на своем веку.

— К немцам служить пошел?

— Я человек вольный, дай отдохнуть от Советской власти.

— А ко мне чего пришел?

— Проведать, брат все же. Завещание принять, может, отпишешь чего. Должок старый вернуть думка была.

— Какой должок?

— Когда брали вы нас в Чугуевой балке, обманул я власть — не все оружие сдал. Смазывали пулемет хорошо, покойный Халипов смазывал, патронов тысяч пять.

— Место помнишь?

— Найду.

— А как же мы взяли вас тогда?

— Прошляпили мы, песню слухали, а отрыть пулемет не смогли.

— Принимаю должок. И дарю его тебе. И еще тебе, — он протянул брату давний подарок Глеба, браукинг-кастет. — Пулеметчики нужны?

— Да, видать, понадобятся.

— Игнат Гетманцев, егерь. Вот и поквитаешься за Василия. И есть тут одна девка, Крастерра Васнецова. Маленькая такая, полненькая, а волосы, ровно твоя дочь, красные.

— Постой, постой, я ее видал, она под танки с плакатом лезла!

— Она! Я тебе дам записку, ты свяжись с ней, девка огонь, большой силы, это тебе второй пулеметчик. Она должна в «Горном гнезде», санаторий такой, установить красный фонарь для летчиков, ты помоги ей, девка еще неопытная, а ты медные трубы прошел, вот и справишь помин по сыну. Сделай, Спиридон, я за тебя бога буду молить на том свете.

— И бога уже вспомнил? Ты же его не признаешь!

— Для такого дела божеского признаю.

— Самолеты навести фонарем?

— Ага. Госпиталь там генеральский. Важная свечка будет Ваське.

— Ну пиши бумажку к этой… Крастерре — это что же за имя? Будто змея!

— Хорошее имя, и береги ее, я чую, она для партизанства рождена, я ее давно знаю, она в детстве у матери Февроньи Горепекиной наган стянула. Из детдома убегала. Ну, кто еще? Вот Иван, у него и фамилия наша, и отчество твое — тоже солдат. Попробуй Митьку Есаулова. Марию нашу знаешь — баба верная. Афоню Мирного помнишь? Сынишку его младшего — старший на фронте Кольку я послал к своим, если вернется — тоже тебе боец.

— Что же ты мне детей да баб с девками суешь в войско?

— Какое ни есть, а войско!

— Завтра, Миша, будет твой час, ты бы бежать попробовал, чего ты ждешь?

— Вот тебя ждал, завещание передать. А бежать сил нет — я только до хаты могу дойти, и то с передышкой. А вон, видишь, полицай сидит? Савана Гарцева сынок. Враг лютый. Его отец, помнишь, застрелил отца Крастерры, Васнецова, что конями тогда правил. Парень с характером, будь осторожен, и берегите от него Крастерру, он уже зарубил одного человека в станице. Еще один пункт тебе в завещание: Лермонтова не забыл?

— «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана!» — поднял голову Спиридон, помнивший множество стихов поэта со школьной скамьи.

— Как бы его немцы не взорвали. Или в Германию увезут. Попробуй спасти.

— Ладно, Минька, не тревожься, сделаем.

Заскрипели колеса. По улице Глеб везет глину на тачке.

— Зайди на минутку! — крикнул Спиридон через стенку.

— Некогда, фундамент обваливается, подмазать надо! — ответил Глеб. Завтра.

— Завтра будет поздно!

— Вечерком забегу!

— В дом вселился… пускай едет, — говорит Михей.

Ульяна подала обжаренного в жиру индюка. Спиридон ел жадно — еще не отъелся после казенных харчей. Михей подливал ему вина. Иван сшибал палкой спелые яблоки и груши, брезгуя деревьями, поваленными танками. Спиридон обтер руки о виноградные листья, потом об штаны, дрогнула его рыжая борода:

— Как же это, браток? Росли, бегали, косили, воевали, а теперь, получается, все?

— Все, брат, время. Не горюй, доживи до победы — я на золотом коне прискачу в станицу, я только подремать на часок прилягу, а ты песню споешь на прощанье.

— Сейчас?

— Завтра… или когда там…

— Слушай сейчас, а то завтра не услышишь. Какую тебе?

— На Куре-реке, — подумав, сказал Михей.

Спиридон негромко запел:

Ой да на заре то было,На заре было на утренней,Денечка прекрасного,Солнца ясного.Собирались там у нас казаченькиВо единый круг.Во кругу стоят храбрые казаки.Ой да кто из вас, братцы,На Куре бывал, про Куру слыхал?Отозвался один казак молодой,Про ту сторону казакам сказал:Уж вы, ночи мои, ночи темные,Надоели вы мне, надокучили,Долго мне в ночах на часах стоять,Царю-батюшке караул держать.Проглядел я свои быстры глазушки,Простоял свои резвы ноженьки…На Куре-реке мне теперь не быть,Коня ворона не в Куре поитьМне поить коня за НеволькоюИ скакать в седле — гробу тесаном.На Куре-реке служба тяжкая,Служба смертная, служба царская…Спиридон выпил, налил и предложил брату:— Ну, выпей со мной хоть наперсток.— Пей, друзья, покамест пьется.— Мать встретишь, приголубь.

— Нету там встреч! — сказал непреклонный коммунист. — Вино забери, похмелишься. — И словно скомандовал: — Ступай, час добрый! Постой, ты же мне так и не рассказал, где ты был последние годы, Фолю таскали в НКВД, и я догадывался — не бежал ли ты?

— Долго рассказывать… время не позволяет… потом расскажу… при случае… В Париже и Мадриде был…

«Эдельвейсы» вышли из палатки на лугу, легли, как буйволы, в нагревшуюся речку, стремительно закипевшую у их голов.

Полицейский ушел. Но на костылях далеко не убежишь. Ульяна жиром заплыла. Может, один бы и ушел, но без нее он беспомощен теперь, а она и нужна, и ядро на ногах. Теперь же пусть сама расплатится слезами потери за то, что повернула коней назад — надо было хоть мертвого, но увозить Михея. Однако хорошо, что вернула: немного навару с мертвого, а тут он сегодня прекрасный денек прожил — и Кольку с Крастеррой нарядил, и брата к делу пристроил. Ульяне, он понимает, не хотелось уходить с насиженного места от живого к холодному, дома стены помогают, а там и места не пригреешь. И Михей, точно самоубийца, мстительно думал о предстоящем горе жены — от его гибели. Теперь он понял мать Прасковью Харитоновну, которая на себе вымещала зло на других — трудом, бережливостью, недосыпанием. Эта черта присуща и ему. Но он умом гасил в себе злость. Чего ей мстить, Ульяне? Недалекая, покорная баба. Прожила она за ним, как за каменной горой. Подружки завидовали ей, а что видела она, что узнала? Прожил Михей на ветру, на коне, в схватках, а она просидела, ковыряясь на грядках, в теплом углу.

В сумерках вошел в хату Иван.

— Дядя Михей, Спиридон Васильевич привел коней под Синий яр.

— Уля, пойдем?

— Куда иголка, туда и нитка.

Посмотрел на жену — куда такой нитке на коня, ноги как у рояля, а у самого сердце дает перебои, конец подходит.

— Ваня, скажи Спиридону, пусть уходит, рисковать бы ему не надо — не все сделал, а я распорядился полностью.

— Дядя Михей, пошли без тетки, может, ее не тронут.

— Так дела не делаются, жили вместе — и помирать вдвоем.

— Я сюда коней приведу, Гарцева еще нету!

— Скажи Спиридону, пускай вспомнит рассказ Льва Толстого, я сотне на германском фронте читал: как Жилин и Костылин из плена бежали… Ступай. Уля, пошли в сад, посидим, смолоду некогда было, а нынче визиты замучили.

Гарцев вернулся. Увидев Михея с женой в саду, сел поодаль. Над садом опрокинулся зеленый ковш Большой Медведицы. Сидели на лавочке у родничка, что бил светлыми минеральными ключами. Тихо вспоминали жизнь. Вода шумела по-иному — глохла в ветвях поваленных танком деревьев.

— Всем время нашел на беседу, — говорит Ульяна, — а со мной лет двадцать так не сидел.

— Виноват, мать, правду говоришь. Как на вокзале диспетчером пробыл одни поезда отправлял, другие поджидал, сам ни на каком не уехал, и с тобой был как в разлуке, прожила ты вороной на плетне.

— Ты меня прости, отец, — просит она его.

— И ты меня…

Она обняла его ноги, беззвучно затряслась в плаче. Выступили слезы и у Михея — старость не радость. Но он слез никогда не показывал. И душой остался чистым.

Ульяна просит:

— Надень хоть теперь кольцо обручальное — двадцать лет ношу на своем пальце.

— Не надену.

Синяя августовская ночь. Шумит вода. Мерещатся в ней спины крокодильи.

ОПЕРАЦИЯ «УКРАИНА»

Немецкий комендант, наряду с приказами о сдаче холодного и огнестрельного оружия, о часах хождения но улицам, с призывами записываться в германскую армию, объявил: лицам еврейской национальности зарегистрироваться в военной полиции и нашить на одежду «шестиугольную звезду царя Давида, дабы жида было видно издали». Испуганные евреи подняли головы, ободрились — регистрация, значит, еще не смерть, как на Украине. Они не знали, что начавшаяся регистрацией операция как раз называлась «Украина» — на этот раз просто, без р о м а н т и з м а, применяемого на Украине, в Белоруссии, где подобные операции именовались по-немецки в о з в ы ш е н н о: «Синий туман», «Лесные сны», «Тихое утро», «Фиалки», как еще раньше в самой Германии были «Кристальная ночь», «Ночь длинных ножей» — последнее без особой драпировки.