Николаю Павловичу»). При всей брутальности внешнего облика и стиля резолюций император вовсе не производил впечатление вождя, способного повести куда-то за собой, им «никогда не проявлялось ни малейшей инициативы» (Е. М. Феоктистов). Отчасти потому, что по особенностям своего характера это был интроверт-домосед, не любивший публичности, конфузившийся в общении с не слишком близкими людьми.
Отчасти потому, что он и не знал, куда идти, будучи идеологом ещё менее, чем отец. Не лишённый здравого смысла, прямой и искренний, Царь-Миротворец не только получил плохое (для представителя одной из важнейших монарших династий Европы) образование, но и обладал весьма заурядным умом. На этом сходятся все мемуаристы. Даже симпатизировавший ему Витте признавал, что венценосец «был, несомненно, обыкновенного ума и совершенно обыкновенных способностей… пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования». Главноуправляющий по делам печати Феоктистов также свидетельствует, что «в интеллектуальном отношении государь Александр Александрович представлял собой весьма незначительную величину, плоть уж чересчур преобладала в нём над духом». Близкий ко двору генерал А. А. Киреев так описывал в дневнике процесс царского мышления: «Государь — человек в высшей степени прямолинейный, у него мысль идёт как-то полосами параллельными, никогда нет равнодействующей, параллельные течения идут, не действуя друг на друга… У государя нет синтетической силы». Сжатую и точную характеристику Александру III даёт в частном письме 1888 г. А. Кони: «Государь элементарно честен, правдив, но неразвит, тяжёл телом и мышлением, недобр, упорен, недоверчив». Император точно знал, чего он не хотел: продолжения либеральных реформ и ограничения своей власти (известны его слова: «Конституция! Чтобы русский царь присягал каким-то скотам?»). Это придавало его позиции, по крайней мере, устойчивость. Но он не в силах был предложить хоть какой-то более-менее продуманной альтернативы.
Не могли ему в этом помочь и ближайшие советники. Главный интеллектуал в царском окружении — Победоносцев, человек высокообразованный, крупный правовед — печально прославился своим каким-то безграничным критицизмом и пессимизмом и неспособностью предложить сколько-нибудь дельный совет. Феоктистов вспоминает: «…не было, кажется, человека, который так пугался бы всякого решительного действия, ум которого был бы в такой степени проникнут духом неугомонной критики. Подобные люди не способны увлекать других, они сами не идут вперёд и мешают идти тем, кто отважнее их. От К. П. Победоносцева можно было досыта наслышаться самых горьких иеремиад по поводу прискорбного положения России, никто не умел так ярко изобразить все политические и общественные наши неудачи, но стоило лишь заикнуться, что нельзя же сидеть сложа руки, необходимо принимать меры, которые вывели бы нас из мрака к свету, — и он тотчас же приходил в ужас, его невыразимо устрашала мысль о чём-либо подобном. По-видимому, он полагал, что, излив свои сетования, он сделал всё, чего можно от него требовать, и что затем остаётся только уповать на милосердие промысла. Конечно, трудно было согласиться с этим; Константину Петровичу возражали, что бездействие правительства должно привести Россию к страшным бедствиям, — в ответ на это он приводил странный аргумент: он указывал на то, что никакая страна в мире не в состоянии была избежать коренного переворота, что, вероятно, и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу. Хорошее утешение!» Сходный образ возникает на страницах дневника государственного секретаря А. А. Половцова: «Приходит Победоносцев и в течение целого часа плачет на ту тему, что учреждения не имеют важности, а что всё зависит от людей, а людей нет. „Не верю я никаким рецептам“, — повторяет он беспрестанно, не говоря, впрочем, во что же именно он верит». Один из современников запомнил такой афоризм Константина Петровича: «Россия — бездонное, безграничное болото. Мы постепенно погружаемся. Чтобы продлить существование, необходимо лежать без движения, не шевелиться». Автор новейшей биографии «русского Торквемады» считает, что программа у него всё же была, «однако отличалась значительным своеобразием, слабо вписываясь в политические шаблоны XIX столетия»: обер-прокурор Св. Синода стремился «перевоспитать общество мерами духовно-нравственного воздействия», прежде всего с помощью усиления влияния Церкви, с которой при этом он менее всего стремился снять государственные путы (биограф справедливо называет эту программу «утопией»)[621].
Не лучше с программой было и у Д. Толстого. По словам вполне консервативного К. Головина, «„системы“ вне области школы [т. е. системы „классического образования“] у Дмитрия Андреевича, собственно, не было никакой. Ненависть к выборным должностям, предположение, будто бы вицмундир обеспечивает пригодность и благонамеренность чиновника, — вот чем исчерпывалась его убогая система». Сменивший Толстого И. Н. Дурново, по общему мнению, был попросту глуп. Половцов даёт ему следующую уничтожающую характеристику: «Беспрекословное послушание, отсутствие личных убеждений, готовность всегда… хвалить всякие распоряжения высшей власти, полное игнорирование всего того, что жизнь и история мира могли выработать, всегдашняя улыбка, всегдашний поклон как ответ на всякое действие (хотя бы оскорбительное) властного лица, преклонение перед привычками, обычаями, злоупотреблениями, чтобы никогда ни с кем ни о чём не спорить, придавая такому образу действий вид какого-то будто консерватизма. Невежество, безграничное во всём, исключая уменье нравиться тем, кои могут быть полезными. Беззастенчивая ложь как элементарное средство достижения целей. Так судят о нём все, не исключая друзей его, и, сознавая, что он имеет некоторые слабости, признают его приятным и удобным человеком». Чрезвычайно влиятельной и активной умственной силой являлся Катков, но затруднительно сформулировать тот политический проект, который он отстаивал. Не теоретик, а политический журналист, он менял свои взгляды неоднократно и, по свидетельству близкого к нему Н. А. Любимова, в последний год жизни снова стал склоняться в пользу представительного правления. В. Мещерский проповедовал только всевозможные строгости и запреты.
Т.н. «контрреформы» Александра III лишь в той или иной степени деформировали учреждения, созданные Великими реформами, но не уничтожили их: «Это не был подавляющий и всеохватывающий гнёт Николая [I]; после великих реформ Александра II это было уже притуплённое орудие, которое обращалось на мелкие притеснения и уродливые искажения того, что было сделано предшественником» (Чичерин). Уж на что бешеной была атака против земства — в статьях Каткова и Мещерского, в речах Победоносцева, — но Земское положение 1890 г. оказалось относительно умеренным. Да, оно ещё более усилило зависимость общественного самоуправления от администрации: «Если ранее губернатор мог отменять постановления земства только вследствие их незаконности, то по новому Положению губернатор и земское присутствие имели право отменить то или иное постановление, руководствуясь, по их мнению, его нецелесообразностью»[622]. Да, оно уменьшило присутствие в нём крестьян. Но «в общем земская власть осталась в тех же руках… Руководящее ядро гласных и состав управ по-прежнему комплектовались преимущественно из среды среднего поместного дворянства, но, с другой стороны, само это дворянство с течением времени значительно демократизировалось и пополнялось представителями либеральных профессий, что не могло