Он проснулся и все плакал и плакал слезами стыда и раскаяния о своем падении, навеки отделившем его от Сони. Но суета дня рассеяла это впечатление, и он даже никогда, ежели вспоминал об этом сне, [то] старался отгонять его, но оно возникало само. И теперь возникало еще чаще и сильнее, когда он, узнав о письмах из дому, ехал к Борису.
Совсем уже смерклось, было морозно, месячно и дымно в деревне, где стоял Измайловский полк, когда Nicolas подъехал к[2427] нему. Ему сказали, где стоит 3-й батальон, но в темноте его не хотели пропускать часовые, так что он должен был назваться адъютантом, присланным к великому князю. Но когда и пропустили его, он ошибся и, вместо 3-го батальона, попал в деревню, где стоял сам великий князь, со страхом выбрался назад. Уже поздно, усталый и нетерпеливый, он добился у кашеваров солдат, где стоял Борис.
— Где стоит князь Друбецкой, прапорщик? — спросил он.
Солдат с любопытством осмотрел гусара и подошел к нему.
— Такого нет в нашем батальоне. В 4-м батальоне спросите, там князей много, а у нас нет.
— Князь Друбецкой! верно есть.
— Да нет, ваше благородие, уж как мне не знать...
— А в 4-й роте с капитаном стоят, не князь ли? — отозвался другой солдат.
— Где князь, с капитаном Бергом-то?
— Берг, Берг, так и есть, веди! — закричал Ростов, — целковый на чай.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей красотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы, людей везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы) люди шли в ногу и офицеры пешком на своих местах. Борис, всё время похода, шел и стоял с Бергом, своим ротным командиром. Весь поход был для него веселое торжество.[2428] Берг и Борис, уже отдохнув после похода, сидели в чистой квартире, отведенной им, перед круглым столом, пили чай и играли в шахматы. Борис своим тонким и внимательным лицом несколько загорел, но был так же хорош и изящен в одежде, как и в России, Берг, дома на походе еще более, чем в Москве, был щепетильно аккуратен, видимо сам беспрестанно любуясь на чистоту и аккуратность своего халата, своей шкатулки и приглашая и других оценить эту аккуратность и похвалить его за нее. Он, так же как и в Москве, пускал аккуратные колечки дыма, представлявшие как бы эмблему и девиз его жизни, и, переставляя аккуратно за головку, взявши чистыми руками, шахматы, значительно приговаривал, как приговаривают в подобных случаях ограниченные люди, одни и те же слова.
— Ну так то, Борис Сергеевич. Ну так то, Борис Сергеевич. — Но не договорив последних слов, он услыхал гром и звон на крыльце и увидал вбегающего в дверь гусарского офицера, которого он было не узнал сначала.
— Ах ты, чорт вас возьми, — закричал гусарский офицер, непостижимо производя в комнате такой шум и гам, как будто целый эскадрон ворвался в комнату. — И Берг тут! Черти гвардия. Ах ты, петизанфан!
— Але куше дормир, — подхватил Борис, гремя, вскакивая со стула и выбегая навстречу Ростову. С тем особенным, гордым чувством молодости, которое боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по своему, но новому выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, оба друга, нежно любившие друг друга, сбежались, потряслись за плечи, толканулись, щипнулись, сказали — ах чорт тебя возьми, ах ты вендер петизанфан, — они обнялись, не поцеловались, не сказали друг другу нежного слова. Но несмотря на это отсутствие внешней нежности, в их лицах, особенно в лице Ростова, выражалось такое счастие, оживленность и любовь, что даже Берг, казалось, на минуту забыл любоваться своим благоустройством. Он умиленно улыбался, хотя и чувствовал себя чужим между этими двумя друзьями.
— Ах вы, полотеры проклятые, чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то что мы грешные, армейщина, — кричал Ростов, с гордостию указывая на свою, забрызганную грязью, шинель, так громко, что хозяйка немка высунулась из двери посмотреть на этого страшного крикуна. Вопросы без ответов сыпались с обеих сторон. — Ну, рассказывай же, когда видел моих, здоровы ли все? — спрашивал Ростов.
— Что ты офицер? что ты ранен? — говорил Борис, указывая на его шинель и подвязанную руку.
— Ах, и вы тут, — не отвечая и обращаясь к Бергу, говорил Ростов. — Здравствуйте, мой милый.[2429] Ростов, который прежде, бывало, совсем изменялся при новом, тем более несимпатическом лице, каким, очень хорошо знал Борис, был для него Берг, Ростов теперь при этом несимпатическом лице не только не сжимался, но, напротив, как бы нарочно, казался еще беспечнее и развязнее. Ростов подвину[л] себе стул, сел верхом на него и рукавом сшвырнул все шахматы на диван.
— Ну садись, рассказывай, — сказал он, притягивая за руку Бориса, — знают они про наши дела? Знают про то, что я произведен? Да ведь мы два месяца из России.
— Ну, а ты был в деле? — спросил Борис. Ростов, не отвечая, небрежным движением тряхнул по солдатскому георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира и, указав на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
— Нет, не был, — сказал он.
— Ого, — сказал Борис, всё удивляясь и тихо улыбаясь, глядя на происшедшую перемену его друга. В сущности же теперь только в первый раз сам Ростов, примеряя себя к старым отношениям в жизни, чувствовал всю ту перемену, которая произошла в нем. Всё, что прежде показалось бы ему трудным, было легко ему. Он, заставляя Бориса удивляться своей развязности, сам еще больше его удивлялся ей. Попав, желая пощеголять перед гвардейцами, в тон ухарского гусарства, он почувствовал неожиданную свободу и прелесть в этом тоне. Он с удовольствием чувствовал, что в противность тому, что прежде бывало между им и Борисом, не Борис уже, а он давал характер и направление разговору. Он видимо забавлялся тем, что по произволу переменял разговор; только что Борис стал его расспрашивать о войне и его производстве, как Ростов, вспомнив о старом слуге Бориса, опять переменил разговор.
— Ну, а твой старый пес, Гаврило, с тобой? — спросил он.
— Как же, — отвечал Борис, — он тут у хозяев по немецки учится.
— Эй ты, старый чорт, — крикнул Ростов, — иди сюда. — И на его зов явился почтенный и представительный старый слуга Анны Михайловны.
— Иди сюда, целуй меня, старый кобель, — радостно улыбаясь сказал Ростов и обнял его.
— Имею честь поздравить, ваше сиятельство, — сказал добродушно и почтительно старый Гаврило, любуясь на крест и на эполеты Ростова.
— Ну, давай полтинник на извозчика, — смеясь закричал Ростов, напоминая тем старому слуге, как он во времена студенчества занимывал у него по гривенничку. Приятный и добродушный старик слуга тотчас же нашелся:
— Офицеру и кавалеру как не поверить, ваше сиятельство, — сказал он, шутя, как будто доставая деньги из кармана.
— Подите ка, гвардейская штука, — проговорил Ростов, трепля по спине старика, — как я ему рад, как я ему рад, а вот что, — вдруг сказал он, — пошли-ка его за вином.
Борис, хотя не пил, но охотно достал из под чистых подушек тощий кошелек и велел принести вина.
— Кстати и тебе отдать твои деньги и письмо.
— Давай, свинья этакая, — закричал Н. Ростов, хлопая его по заднице в то время, как Борис, нагнувшись над шкатулкой, щелкал в ней звенящим, англицким замком, доставая письма и деньги.
— Ты потолстел, право, — сказал Ростов и, вырвав у него письмо и бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк, глаза его потускнели и всё лицо, изменившись, приняло более благородные не детские очертания. Он прочел еще, и еще страннее стал его взгляд, и выражение нежности и раскаяния показалось на его содрогнувшихся губах.
[Далее со слов: Он злобно взглянул на Берга... кончая: ...с приятной улыбкой вышел из комнаты. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. VII.]
— Я свинья, — сказал Ростов, глядя в письмо (он читал в это время французскую приписочку Сони. Он видел как бы перед глазами ее черную косу, худые плечики, а главное, он видел и знал, что происходило в ее душе, когда она писала это письмо, как бы все это происходило в его собственной. Он чувствовал, как она колебалась написать слишком мало или слишком много, и чувствовал, как сильно и прочно она его любила).[2430]
— Ах, какая я свинья! посмотри, что они пишут, — повторил он, покраснев при воспоминании о вчерашнем сновидении и не показав нагнувшемуся Борису тех строк, которые так сильно волновали его.
Он прочел ему следующее место из письма матери: «Думать, что ты, мой бесценный, обожаемый, несравненный Коко, находишься среди всех ужасов войны и быть спокойной и думать о чем нибудь другом, свыше моих сил. Да простит меня бог за мой грех, но ты один, неоцененный мой Коко, дороже мне всех моих детей». Расположенный к чувствительности вообще всем происшедшим с ним в последние дни и теперь приписочкой Сони, он и не мог без слез дочесть это письмо матери. Он заплакал, рассердился на себя и притворно засмеялся.