Студент, конечно, обижался, но перемену мест возле орудия в душе считал хоть и жестокой, а все же необходимой мерой. Исход боя зависел от темпа, огня; более высокого темпа, чем Кононов, дать в расчете никто не мог, тем более он, Евстратов, внимание которого постоянно чем–нибудь отвлекалось.
— Едем или не едем? — вдруг воскликнул он, когда все сборы к отъезду были завершены.
— А что не ехать! Едем — Дед Павел взобрался на передок телеги. — Седайте, ребятки.
Телега вновь выбралась на дорогу, но уже не вязла в колеях, как вчера. Дорожная грязь за ночь окаменела, колеса стучали по ней, словно по булыжнику. Лошадка весело цокала копытами.
Дорога была неезженая, забытая. Над ней тесно сплелись ветви ольх и рябин, повисших так низко, что дуга задевала за них, и на лошадиную спину летел игольчатый иней, медленно, как театральный снег. Дед Павел, протягивая руку то вверх, то в сторону, на ходу срывал морозные рябиновые кисти, как–то лихо, по–ребячьи закидывал себе в рот крупные ягоды и не без тревоги озирался по сторонам.
Когда взошло и пригрело землю осеннее солнце, на дорогу, на холку лошади, в телегу, на головы, на плечи людей повалил желтый, убитый ночным заморозком ольховый лист.
— Ну и места! — отмахивался от листьев дед Павел. — Сроду в дебре такой не бывал. Неужто, ребята, вам тут хаживать довелось?
— Не по этой самой дороге, а довелось, — бодро ответил Николай Иванович, болтая ногами, опущенными через борт телеги. — Где, спрашивается, нам не довелось хаживать с Алексеем Алексеевичем? Пол — Европы выходили. Верно, Алеша?
Кононов, конечно, промолчал: что говорить? Николай Иванович и так все сказал.
— Да, — подхлестнул лошадку дед Павел; — Дела были. Мы–то, знамо, которые постарше, в безопасности в ту пору жили. Под Казань всем колхозом эвакуировались. А вот которые из молодняка, с войны вернувшиеся, так среди тех всякий народ есть — и по пулеметному делу, и разведчики, и тоже вроде вас, артиллеристы. Рассказывали… Да оно и без рассказов видно, как вы герману жизни давали. Плугам, к примеру, ремонт нужен… Где материал на лемехи взять? Кузнецы тележонку запрягут и айда по округе. В лесах, в оврагах лому всякого — пропасть! То тебе грузовик германский обгорелый, то пушчонка, а то и самолет… Сталь, медь — какого хочешь металлу. Ребятня еще и разбирается: это, толкуют, на мине подорвано, этому шрапнелью в башню вдарили…
— Бронебойным, — поправил Николай Иванович, тоже сломив тяжелую кисть ягод.
— Вам видней, — почтительно согласился дед Павел. — Да и то верно, бронебойным. Шрапнель — куда же! Помню ее, гадюку, по первой войне. Шрапнель — пульки. Как сыпанет сверху по окопу…
Телега въехала в ручей. Лошадь давила копытами звонкий ледок, под которым по мелкому руслу, устланному прелыми листьями, бежала темная лесная вода.
— Гляжу на вас, — обернулся к своим седокам старик, когда ручей остался позади, — что родные братья. Да и как иначе! Три года–то с лихвой бок о бок, из одного котелка да одной ложкой… Мы, к примеру, приехали тоже вроде к чужим людям, под Казань–то. А до того потом приобвыкли: как собираться в родные места, без слез не обошлось. У вас, надо быть, еще крепче было.
— Верно, папаша. — Николай Иванович закурил папиросу. — Надо бы крепче, да некуда.
Лирическое настроение нисходило на путников от разворошенных воспоминаний. Старик вздохнул. Кто знает, не вспомнил ли он лысого деда Алима, с которым там, под Казанью, закинув за плечи дробовички, обхаживали они по ночам поля над Волгой.
— Вот разошлись, разъехались… — Он снова вздохнул, обращая этот вздох, по–видимому, к лошаденке.
Но Николай Иванович услышал, ответил:
— Разъехались, да не расстались.
Что он хотел сказать этим? Вряд ли только себя с Кононовым имел в виду технолог Евстратов: работают, дескать, двое бывших бойцов–однополчан хоть и в разных цехах, но на одном заводе. Да и разве непременно под одной крышей надо жить и работать фронтовым товарищам, чтобы никогда не забывать друг друга, не терять связи и той огнем, боем, кровью скрепляемой на войне дружбы, которая на всю жизнь останется в сердцах людей, как бы ни были различны их характеры, профессии, интересы и устремления? Ничего не скажешь: редко, может быть, реже, чем следовало, встречаются они, Евстратов и Кононов. Где–нибудь на заводском митинге увидятся, или на первомайской демонстрации встанут рядом в общую колонну, или в трамвае пожмут руки: «Как дела, Алеша?» — «Помаленьку, Николай Иванович». И все как будто бы. Но вот пришла пора, по–настоящему встретились, общее дело затеяли, и капитан Сорокин — откуда только взялся он! — принял участие в этом деле, и Мотя Сахаров обнаружился, и Петя Кудрявцев — ящичный — из–под Пскова откликнулся, с льнозавода, и даже полковник Федоров специально приехал из Прибалтики, чтобы взять на себя наиболее сложную задачу — договориться с директором фарфорового завода.
Вот о чем охотно рассказал бы Николай Иванович деду Павлу, не будь тут рядом Кононова, который своим осуждающим всякий длинный разговор молчанием сковывает язык. Да и потом, Алеша Кононов потребует, чтобы рассказ был абсолютно точным. А это разве рассказ, если немножко его не приукрасить? Кому нужен голый протокол?
Николай Иванович, по примеру деда Павла, вздохнул, а дед Павел снова сказал:
— Незнаемые места, глухие. Один вовек не поехал бы сюда. Заплутаешь. Далеко ли еще?
— Думается, близко. Алеша, а не там ли стояла наша батарея перед прорывом? Ну–ка взгляни! — Николай Иванович указал рукой за облетевшие ольхи, где среди похожих на частокол сосен с обломанными вершинами далеко лежала плоская высотка. — Если это она, то до шоссе часа три езды. А там и до перекрестка рукой подать. Скоро, значит, папаша. — Технолог придвинулся к деду Павлу. — Ну и дубище же ты увидишь! Втроем обхватывали. Еще спор у нас был, сколько лет такому дереву. Стоим — вот–вот немецкие танки выскочат на шоссе, где–то наши рядышком бомбят, противник садит из тяжелых, земля под нами, что пружинный матрац, зыбится, а спорим. Поверишь?
— Как же! — понимающе мотнул головой дед Павел. — Бывало, он, герман–то, шрапнелью по окопу дает, а мы, смешно вспомнить, в картишки, в очко, режемся. Это, ребята, известно: перед боем всегда отвлеченность требуется.
— Да мы не для отвлеченности спорили. Просто интересно было. Он, — Николай Иванович коснулся рукой тяжелого ящика с надписью: «Не кантовать. Верх», — Егор Васильевич наш, уверял, что дубу лет двести, не меньше.
— Двести? Эка штука! — изумился дед Павел. — Вот людям бы так стоять…
— Крепче стояли.
Эта фраза была явно из красивых, вырвалась она у Николая Ивановича помимо его воли, и он тотчас искоса взглянул на Кононова: как Алеша реагирует?
Алеша внимательно разглядывал окрестности. Высотка, указанная Николаем Ивановичем, в самом деле очень походила на ту, за которой стояла когда–то их батарея. Но беда в том, что позади этой высотки виднелась точно такая же, а дальше и левей — еще две, и так, куда ни глянь, по всему горизонту над лесами подымались плоские, не отличимые одна от другой, однообразные высотки, окруженные частоколом поломанных сосновых стволов.
— На карту бы взглянуть, — предложил Кононов.
— На карту? Можно.
Из внутреннего кармана шинели Николай Иванович извлек бережно сложенную старую карту, которую ему перед отъездом принес капитан Сорокин. Зеленым квадратом ее разложили на коленях, стали рассматривать разноцветные карандашные значки, которыми был отмечен район прорыва. Разглядывали долго, и чем дольше разглядывали, тем меньше понимали, где же они находятся. Ни этой дороги на карте не было, ни высоток, ни шоссе, к которому держали путь.
— Чертовщина! — сказал Николай Иванович.
— Никакой чертовщины, — ответил Кононов. — Не тот лист. — И уткнул палец в самый срез карты, где лепились черные кубики.
— Голубково! — прочел технолог.
— Голубково? Наше село! — Дед Павел заерзал. — А ну, какое оно на плану?
Николай Иванович сунул ему измятую карту, мрачно застыл на своем месте и, пока ничего еще не подозревавший дед отыскивал какую–то тетки-Дашину клуню и Васькин огород, клял себя последними словами. В случившемся был виноват только один он, Николай Иванович. Теперь уже не клетчатое пальто, а шинель казалась ему признаком пижонства. Истинный человек в шинели такой бы глупости не совершил. Карта, видите ли, показалась ему слишком большой, решил разрезать ее надвое и ненужную половину оставить дома. Оставил, конечно, нужную.
— И дорога, наверно, не та, — бормотал он уныло. — И черт–те куда, сам бог не ведает, едем…
Не только люди, казалось даже и лошадка приуныла. Устало брела она по неведомой дороге неведомо куда, но ее никто не останавливал.