— Я уже осмотрел все слабые места, потому что не боюсь лобовой атаки. Нет, если уж нам следует чего-то опасаться, то это, — как и всем колонистам, живущим особняком, — насилия подобного тому, что происходило на лесных тропах.
— Ты совершенно прав, милый Боско. Наш дом с массивными дверьми и стенами из железного дерева, равно как обнесенный частоколом хлев, может выдержать настоящую осаду. В конце концов, будем держать ухо востро.
С этого времени Бобино за очень редким исключением все вечера проводил дома, хотя в принципе, наверное, не стоило подвергать себя затворничеству из-за какого-то обезумевшего от похоти негра. К тому же никто не замечал вокруг дома ничего подозрительного.
Иногда пес громко и протяжно лаял на луну, но это отнюдь не было похоже на то, как лает чем-то встревоженная сторожевая собака. Правда, однажды ночью Боско заметил, как вдоль штакетника кралась, а потом замерла на месте какая-то тень, но это, должно быть, ему почудилось. И впрямь, назавтра он обнаружил на том месте, где остановилась тень, лишь ствол сухого дерева, на который иногда садились водоплавающие птицы.
Так прошла неделя.
Однажды вечером у Бобино была встреча с одним из подозрительных негоциантов[150], с помощью денег способствующих побегам с каторги; поэтому Жан задержался в городе.
Припозднившись за беседой с плутом-торговцем, ставившим такие условия, что глаза на лоб лезли, граф возвращался домой в десять часов вечера быстрым шагом парижанина, покуривая дорогую сигару. Ему оставалось пройти метров восемьсот.
Несмотря на то, что Кайенна — одно из самых безопасных мест на свете, Бобино был хорошо вооружен. Никакого предчувствия опасности у него не было.
Уже были видны освещенные окна, за которыми его поджидала любимая Берта с ласковой улыбкой на зовущих к поцелую губах.
Вдруг он пошатнулся и тяжело рухнул на землю. Не успев даже крикнуть, Бобино почувствовал, как на него обрушился сильнейший удар. Думая, что сражен насмерть, он прошептал:
— Берта!.. Кто защитит ее?
ГЛАВА 15
Когда бушует буря, когда корабль оказывается под неприятельским огнем, налетает на риф или, получив течь, идет на дно, капитан до последней минуты остается на борту. Будь ты адмирал или капитан крохотного рыбацкого суденышка, сначала изволь печься о благе пассажиров, потом — о своих подчиненных, а уж после этого думай о собственной шкуре.
Это непреложное правило, непременное условие, это закон чести, который не может быть нарушен ни при каких обстоятельствах.
Какое же отребье представляют собой каторжники, которых общество выбросило из своих рядов! До чего же они, сами себя поставившие вне закона, лишенные каких бы то ни было понятий о чести, заслуживают в большинстве своем презрения!
Вот, подбитый крейсером, затонул корабль, собиравшийся отвезти их в царство свободы. Возникла страшная опасность, предотвратить которую почти невозможно.
Необходимо предпринять какие-нибудь меры спасения. И это долг командира, втравившего их в эту авантюру… Но разве уместно такое слово, как «долг», когда речь идет о подобных людишках?
Нет, для них это слово — пустой звук!
Вот вам и доказательство — главарь первый закричал: «Спасайся кто может!»
И он первый же сам и начал это делать, не заботясь о своих собратьях, а теперь к тому же и друзьях по несчастью. Даже члены волчьей стаи проявляют большую солидарность!
Бамбош плавал как рыба. Его не втянуло в водоворот, образовавшийся после того, как старенький корабль пошел на дно, и Король Каторги первым схватился за оголенные корни огромных деревьев, окаймляющих побережье.
Он был спасен.
Почти сразу же за ним, запыхавшись, достиг берега тот великан, о котором мы уже упоминали. Он греб одной могучей рукой, а другой поддерживал над водой женоподобного юношу, с которым никогда не разлучался. Можно было подумать, что перед нами — проявление самоотверженности, возникающей порой даже у самых испорченных людей. Но нет! Мотивом спасения была грязная страстишка, распространенная на каторге, и которая там, не то по бесстыдству, не то по неразумию, не только не скрывается, а выставляется напоказ.
— Мы тут, Бамбош! — прохрипел детина, отдуваясь. — Поддержи мальчонку, я больше не в силах.
— Идти надо. Ноги — в руки, и — вперед.
— Уф… уф… погоди…
Бамбош подхватил юношу. Гигант, упав на землю, стал отряхиваться, отфыркиваться, затем отстегнул висевшую на поясе флягу:
— А теперь давай мне мальчика. Мы с ним спаслись, а на остальных мне начхать.
Но Бамбош, нахмурившись и сжав кулаки, смотрел на море.
— Крушение, полное крушение, — бормотал он сквозь зубы. — Злой рок преследует меня, ничего мне больше не удается!.. Так замечательно продуманный план! Свой корабль!.. Шестьдесят дружков, не боящихся ни Бога, ни черта… Я стал бы королем Спорной территории… А теперь сколько из них спасется? Десяток, не больше… И у нас — ни крошки хлеба, ни крыши над головой, ни оружия…
Один за другим уцелевшие после кораблекрушения каторжники, руками, ногами, зубами цепляясь за корни, выбирались на берег и, полумертвые от усталости, валились на землю.
Геркулес, не обращая внимания на нещадно обжигавшее его солнце, окружил своего дружка самыми трогательными, хоть и неуклюжими заботами: растирал ему тело обеими руками, и, желая вылить воду, которой тот наглотался, пригибал его голову вниз, что паренек рисковал быть удушенным.
Но люди эти, прошедшие огонь, воду и медные трубы, были живучи как кошки. Утопленник открыл глаза, высморкался и выругался:
— Забери меня черт, я, оказывается, жив! Неужели ты, Мартен, вытащил меня из этого переплета? Ты отличный малый, Мартен!..
Великан одарил юношу улыбкой, отчего вся его бритая физиономия сложилась в гримасу, не то циничную, не то растроганную.
— Я для тебя что угодно сделаю, Филипп, малыш. Между друзьями так оно и водится…
И с величайшими предосторожностями, которые были бы трогательны, если бы не имели под собой столь мерзкой подоплеки, гигант перенес юношу в тень, подложил ему под голову охапку сорванной травы и безотлагательно занялся поисками чего-нибудь съестного, не обращая ни малейшего внимания на своих товарищей, в изнеможении лежащих на берегу. Он был действительно очень странным типом, этот мастодонт[151] с громадными мускулами, не ослабленными даже каторгой.
Начнем с татуировки. С головы до пят он был покрыт разноцветными рисунками, вызвавшими бы зависть вождя племени индейцев. Это украшение, высоко ценимое на каторге, составляло гордость Мартена, и он охотно показывал всем желающим свой обнаженный торс.