Очень любил женщин, но халтурно. Сохраняя чисто национальную верность семье, семейным интересам. Работая с ним, убедился я, что все мое дело сводится к пригонке литературного материала к его возможностям. Мастера эстрады так же ограниченны, как мастера цирка, только последние свои границы знают. Фокусы, так фокусы. Перш[224], так перш. И, овладев полетами под куполом, они только за это и берутся. Райкин же, будучи столь же резко ограничен границами своего жанра, принужден выяснять к каждому спектаклю, что он может, а что не может. Что выйдет, а что не выйдет. В этом повинна промежуточность его специальности: разговорник! То ли актер, то ли может он играть самого себя только, не отходя далеко от выработанной им маски. Трудность работы увеличивалась трудностью времени. Вспомнить жутко.
22 апреля
Его мягкость, превратившаяся с течением лет во вкрадчивость, в трудные минуты оборачивалась уклончивостью. Его «да» или «нет», в сущности, ничего не значили. Но это шло к нему, и в этом до такой степени не походил он на остальных представителей его искусства. Один драматург, получивший положительный ответ по поводу скетча, узнал, что берет Райкин скетч другого. И, по слухам, дал согласие — третьему. Тогда они собрались все вместе, как обманутые девицы, к Райкину и притянули его к ответу. И он, прижатый к стене, вдруг заплакал! Приехало московское эстрадное начальство. Из комитета. Наполнилось ядом здешнее. Им грозили чистые убытки в том случае, если программа не пойдет, но что им до того? Зарплата сохранялась! Они, поскольку могли, пользовались случаем. Райкину ставили в вину и то, что он заслоняет коллектив, и то, что он решает образ актера — борца и революционера поверхностно. Кусали, как могли, за талант, за успех, за собственные неудачи. И все же, после судорожных усилий, программу разрешили. Во многом обязаны мы были презрительной и заносчивой храбрости, с которой обращался Акимов с приезжим начальством. А приходилось ему в те годы трудно. Из театра его заставили уйти, вывели из состава Сталинского комитета, ругали при каждом удобном случае за формализм, а он держался с начальством, как власть имеющий. Выбрался я из всей этой истории, как из давки, переживая еще дома всю оскорбительность вынужденного пребывания в чужой среде. Но к Райкину осталось отношение отдельное. Благоприятное. И к его труппе такое же. Ну, вот и все. Так отчетливо воскресло в душе чувство насилия, испытанное в те дни, что я боялся, что не доплетусь до конца.
23 апреля
Раковский Леонтий Осипович. Он появился в поле зрения давно. Году в 24–25–м. Слонимский хвалил его рассказ «Конь». Но как только этот рассказ принимали куда‑нибудь, так альманах или журнал закрывался. Не помню, — напечатали его в конце концов или нет. Мы смеялись над этим роковым его свойством и Раковский прежде всех. Добродушный, крупный, с лицом большим, туповатым по очертаниям: крутой лоб, короткий нос. Мы в 25 году втроем: Слонимский, он и я вели журнал «Ленинград». В одном углу просторной комнаты Маршак и Житков самоотверженно редактировали журнал «Воробей», а мы в другом работали больше со смехом. И больше из‑за меня. Раковский обладал счастливой душой: жизнерадостной и честной. По робости. Попробуй роптать в столь суровое время. И он посмеивался и делал понимающее лицо, строгое, даже религиозное — в зависимости от обстоятельств. Посмеивался невинно, не подумайте дурного. Был до крайности покладист, до щепетильности честен — все по робости. Сейчас он нисколько не изменился. Выглядит все таким же молодым, так же лишено морщин и свежо его туповатое большое лицо. Одно умерло: робость. Он написал толстый роман о Суворове, об Ушакове. Но эти большие, похожие на его простоватое и туповатое лицо книжки имели меньший успех, чем ему хотелось бы. И он стал сердитым — умерла самая привлекательная часть его существа. Воспалилось самолюбие. Он стал покрикивать: то в союзе устроит скандал. То на шофера накричит. Или на лифтера. Бог с ним. А какой был робкий, безвредный
24 апреля
Лена Рывина, гимназистка до седых волос, черноглазая, искренняя, болезненная и до того нервная, что двух мыслей ей не связать.
Резвин Илья Маркович. Врач. Говорит нежнейшим тенором. Самоуверен. Женолюбив до того, что удален был из Куйбышевской больницы. Ростом невелик. Носит черную бороду. Часто напевает. Когда являлся делать мне кардиограмму, его сопровождала санитарка наша, Мария Иванна, женщина робкая, лицо в красных пятнах. Я всегда здоровался с ней, приходя в Литфонд. И, приученная к этому, она, приезжая, протягивала мне руку. И маленький, надменный, бородатый Резвин за ее спиной со снисходительным презрением усмехался и указывал мне на нее глазами. Он не считал ее за человека из глубокого уважения к образованию. Сделав кардиограмму и проявив ее здесь же, чего, в сущности, он не обязан был делать, Илья Маркович, осклабившись, прощался. Нюша Никритина называет его прозвищем длинным, но чем‑то его определяющим. А именно: «Сильва, ты меня не любишь!» К ней, когда она хворала, он являлся, осклабившись и напевая эту самую песенку.
Дальше следует в телефонной книжке врач противоположного характера. Профессор Рабинович Константин Николаевич. С ним познакомился я в 1936 году, когда он делал операцию Катюше. Он тоже бородатый, невысокого роста, но от бороды до выражения глаз ничем не похож на предыдущего. Папа стоял при операции на пульсе. Говорит, что подобного хирурга — поищи. Художник! И, кроме того, он был связан с людьми. Он сочувственно говорил со мной, добр, действительно добр был с больными, любил, действительно любил науку, а не звание профессора. Много ли? Пропись как будто. И какое редкое явление! Но его и любили за это.
27 апреля
И студенты, и больные. Вот он входит в палату, где лежит после операции Катюша. Ее должны перевести в общую, самый тяжелый послеоперационный период кончен. Профессор поздравляет больную. — «Вы довольны?» — «Да. Я боюсь только, что в общей палате не разрешат курить». — «У нас нигде нельзя курить», — отвечает Константин Николаевич и протягивает Катюше открытый портсигар. У Рабиновича была в те годы жива жена. Она потеряла рассудок, кажется, после вторых родов. Рабинович был необыкновенно ласков с женой и каждый вечер водил ее гулять, шел с ней под руку, внимательный, заботливый. В глазах его — никакой благости и доброты не ощущалось. Скорее, взгляд чуть дерзкий и скрытно насмешливый. Конечно, жил он жизнью человеческой, как все мы, грешные. Но мне посчастливилось увидеть его подлинную сущность, силу, которая сказывалась вне его человеческих свойств. Вне бытовых, которым грош цена, когда говоришь о человеке до такой степени одаренном. И как всегда это бывает, он не позволил себе и пальцем шевельнуть, когда в трудные годы стали его преследовать, отобрали кафедру, сняли с работы в институте. Ему за семьдесят. Но он все так же свеж, бодр, внимателен, глаза глядят дерзко и чуть насмешливо. Затаенно насмешливо. И работает во всю силу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});