В наши дни он с подобающим ужасом распространяется в некоторых петербургских салонах о революционных и социалистических началах Муравьевских «деятелей» в Западном крае и вообще враждебно относится как к русской, так и к польской "партии красных". Он, конечно, самый консервативный и самый "вернопреданный из наивернопреданнейших" польских панов.
IV. Пан граф Тадеуш и просто пан Анзельм
Он был знаком и с Бейгушем. Он не мог не быть с ним знакомым, во-первых потому, что с кем же и не знаком в Петербурге, а во-вторых, и это главное, Бейгуш, как добрый патриот, был связан с ним единством идеи, общностью дела. Конноартиллерийский мундир поручика, в глазах Слопчицького давал ему право на аттестацию "поржонднего хлопака" и вследствие того пан грабя любезно снисходил до приятельского знакомства с бравым поручиком. Хотя в аристократических салонах — где, впрочем, пан Тадеуш с паном Анзельмом не встречались — он и не признался бы в приятельстве с безвестным офицером, но в сферах пониже, и особенно в польских кружках, весьма охотно называл себя его хорошим знакомым. Тут уже пан Анзельм был в его рекомендации не иначе как "муй добржы пршияциолек".
В плохие или, так сказать, в «пиджачные» времена, когда в кармане не сказывались дома лишние «пенензы», когда жаль было лишний рубль бросить на пропитание в модном ресторане и когда не предстояло случая попасть на обед в какое-нибудь аристократическое семейство, пан грабя зачастую направлял алчущие стопы свои "до пршияцеля Анзельма" и снисходительно пользовался его офицерской похлебкой. Пан же Анзельм, со своей стороны, немало гордился в душе тем, что может назвать своим коротким приятелем "ясневельможнего пана" с таким аристократическим титулом. В «кружке» знали об этой дружбе, и находились иные родовитые шляхтичи, которые даже отчасти завидовали дружбе Бейгуша с аристократствующим проходимцем. В таковом чувстве родовитых шляхтичей, конечно, первую если не единственную роль играл ясновельможный графский титул.
Однажды, в плохое время господства старого пиджака, пан грабя пришел покормиться к Бейгушу и увидал у него на письменном столе фотографическую акварельную карточку прехорошенькой женщины, обделанную в очень изящную рамочку.
— Ah, tiens!..[92] ба, ба, ба!.. Этто что значит?! — развязно вскричал он, схватив со стола портретик и любуясь на него. — Пане капитане!.. Пршияцелю!.. Так вот мы какими делами занимаемся?!.
Бейгуш — не в силах сдержаться от невольного проявления внутреннего самодовольства, со скромной улыбкой покрутил свой красивый ус.
— Кто такая?.. купчиха? чиновница? гувернанточка?.. а? лукаво подмигивая и продолжая любоваться, допытывал грабя.
— Нет… барыня одна… знакомая… так себе, просто… как бы неохотно сообщил Бейгуш, тогда как в душе весьма и весьма охотно бы рассказал ему всю суть своей "офицерской интрижки".
— Барыня?!. Sapristii!.. Да как же это я ее не знаю? — удивился Слопчицький. — Я, кажется, их всех наперечет знаю!.. Должно быть нездешняя?.. а?.. приезжая, верно?
— Н-нет… она здесь живет.
— Mais, mon cher!.. Кто ж она такая, если это не нескромно с моей стороны?
— Нигилистка, — улыбнулся Бейгуш.
— Ah, èa!.. une nihiliste!..[93] Аум! — плотоядно мурлыкнул он.- Vraiment c'est piguant — la petite nihiliste!.. a?..[94] Прехорошенькая!
— Н-да, превкусная барынька! — многозначительно согласился Бейгуш.
— Voilà c'est le mot!..[95] Именно превкусная!.. Глаза-то какие!.. А губы? а ноздри? — О, многообещающие ноздри! И притом же еще нигилистка! Да это, ей-Богу, преинтересно!.. Але ж естешь тенги ходак, душечко! — весело хлопнул он по плечу поручика. — Но только отчего ж у нее волосы не острижены? Ведь у этих нигилисток, говорят, волосы под гребенку стригут? Только фис!.. Это, положим, оригинально, однако очень некрасиво.
— Нет, эта не выстрижет!.. Эта не из таких нигилисток! — заступился Бейгуш. — А у нее, надо отдать ей всякую справедливость, просто божественные волосы!.. Роскошь!
— О, да это видно! Это видно сейчас же! — с видом компетентного судьи, поспешил согласиться пан грабя. — А ты продолжаешь посещать нигилистов? — впадая в деловой, серьезный тон, обратился он к Бейгушу.
— Как же, постоянно бываю!
— Ну, и каково теперь настроены эти инструменты?
— Да, признаться сказать, настраивает их более один приятель мой, Свитка, а я, грешный человек я более насчет этой прелестной вдовушки.
— А она еще и вдовушка, вдобавок?
— Вдовушка. Да это что! А ты скажи, что кроме этого и богата вдобавок! — похвалился Бейгуш.
— О?!. Еще и богата!.. А как богата?
— Около пятидесяти тысяч чистоганом.
— Тсс! — покачал головой пан грабя. — От-то пенкна штука!.. Послушай же, коханку! Если она так добра к тебе и так богата, с нее следовало бы слупить сколько можно в пользу дела, в фундуш народовы?
— Не беспокойся! свое дело знаем! — подмигнул пан Анзельм; — триста рублей на прошлой еще неделе подписала. Уговорил.
Пан грабя плотоядно улыбнулся и весело потер себе руки.
— А у прочих как идет подписка? — спросил он.
— Ничего себе. Где лучше, где хуже, но в общем довольно порядочно. Уж на что коммунисты: ведь это все народ, что называется, ni foi, ni loi,[96] однако Свитка и с тех ухитрился слупить малую толику.
— А эти триста рублей… ты их отправил уже? — с какой-то особенной заботливостью спросил пан грабя.
— Н-нет еще… раздумчиво ответил Бейгуш, и сейчас же вдруг спохватился. — Ах, это триста-то рублей? — Как же, как же! Тогда же отправлены!
"Так-то спокойнее, а то еще взаймы попросит", подумал он себе и поспешил перевести разговор на другую тему.
— Да, да!.. дело вообще не дурно идет! — говорил он. — То, что пан ведет в салонах, Свитка проводит в коммунах! я — и там, и сям, а больше в казармах, то есть так себе, исподволь, в батарейной школе, потому тут большая осторожность нужна.
— Дело идет! — компетентно и с видимым удовольствием подтвердил пан грабя. — Теперь гляди, душа моя, вот как: у меня — пропаганда сальонова, у Колтышки — литерацька и наукова, Чарыковского — пропаганда войско ва, у Почебут-Коржимского — "между столпами отечества", так сказать, у тебя с этим Свиткой твоим — коммуны и нигилисты… А разные министерства, канцелярии, управления? А университет? а корпуса? а школы, гимназии, институты? — Охо-хо-хо!..
Еще Польска не згинэла
Пуки мы жиемы!
запел он вдруг, прихлопнув в ладоши, и в два-три па прошелся мазуркой по комнате. — Тут и стадо сальонове, и стадо наукове, и стадо войскове, а вшистко у купе — едне вельке стадо дуракове! Ха, ха, ха, ха! — весело заключил он — руки в карманы — грациозно поворачиваясь на одном каблуке, видимо довольный эффектом последней фразы.
После обеда, в котором денщик Голембик показывал свое кулинарное искусство, пан грабя Слопчицький, развалясь в кресле и ковыряя в зубах с таким сибаритским видом, как будто он только что встал из-за Лукулловского пиршества, снова завел с поручиком разговор насчет прелестной вдовушки. Его ужасно интересовало: кто она? — Но Бейгуш с видом притворной скромности сказал, что он не имеет обыкновения называть фамилии тех особ, которые дарят его своею благосклонностью. Однако, через пять минут, увлеченный жаром своего рассказа и таким внимательным, даже приятельски завистливым участием друга Тадеуша, выболтал что "люяде Сусанна — это божество! вдова гусарского полковника барона Стекльштрома (полковника и барона он прибавил для пущей важности), что эта прелесть готова ему всем пожертвовать, что она влюблена в него без памяти, что вообще, это — добрейшее и благороднейшее существо из всех, каких он только знал на свете, существо которое ни в чем не умеет отказывать, и вот доказательство: эти триста рублей, пожертвованные в пользу народного дела, но… одно лишь бесконечно жаль: москевка!
— Так что ж, что москевка? — выпучил глаза Тадеуш.
— А то, что кабы не москевка, честное слово — женился бы сейчас же!
— А я бы на твоем месте и непременно женился бы! И чем скорее, тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. — Если действительно, как ты говоришь, из нее веревки вить можно, да еще если к тому же эта добродетель ни в чем отказывать не умеет, а для тебя готова всем пожертвовать — я бы вот сию же минуту "к алтарю". К алтарю, сударыня, без всяких разговоров! И пусть себе Исайя ликует по-москевську! Я тоже стану ликовать с ним вместе!
— Жениться на москевке! — с пренебрежительной гримасой повел плечами поручик.
— От-то еще!.. "на москевке"!.. Да я б на Юлии Пастране женился! — Абы пенензы!
— Да, но могу ли я связывать себя, когда отчизна не сегодня завтра может потребовать меня к делу? — с видом благородного достоинства возразил Бейгуш.