– На место! – не повышая голоса, сказал Вершков. – Не дури, Белолобый…
Глаза собак потухли, шерсть опустилась, холки по–кошачьи прогнулись; псы отступили назад, легли домашние и ласковые, как кролики.
– Это чего же делается! – удивленно сказал Анискин. – Ты мне обязательно скажи, Флегонт, какой же это такой был второй–то выстрел? И почто я про него не знаю? И опять как же эти–то штукари, Бочинин с Колотовкиным!
Торопливо повесив полушубок на прежнее место, Анискин вернулся на лавку, сел, положил руки на пузо и давай туда–сюда и сюда–туда вертеть заскорузлыми пальцами. Потом он набычил голову, стал задумчиво прицыкивать пустым зубом.
– Это ведь дело менят! – холодно сказал участковый. – Это когда же выстрел был? До Степанова или позже?
– Раньше! – ответил Вершков. – Степанов выстрел, как сам знаешь, был глухой, как бы в подушку, а тот звонкий. Кто–то из леспромхозовских стрелял. – Вершков замолк, раздумывая, положил напильник на колено. Потом он тихо продолжил: – Из двенадцатого калибра стреляли.
– Ты почто знаешь, что леспромхозовский?
– Как не знать! – ответил Вершков и неожиданно весело улыбнулся. – Ты что, не разбирашь, какой заряд в магазинских патронах?
От улыбки лицо охотника помолодело, теперь увиделось, что ему только под шестьдесят, морщины на лбу и у рта неглубоки, губы свежи. Охотник улыбался, и на его лбу расправилась трагическая складка, такая, какая бывает у хороших актеров или у одиноких женщин.
– Так! – сказал Анискин. – Эдак!
Ясноглазый, большелобый и энергичный, сидел на лавке участковый; просторными, резкими движениями он расстегнул все пуговицы на вороте теплой рубахи, погладил седые волосы на груди ладонью, мечтательно прищурившись, с ног до головы оглядел охотника.
– Чего же ты не пошел на второй выстрел, Флегонт? – спросил Анискин. – Вот ведь понимаешь, что выстрел был диковинный, а не пошел? А, спрашиваю?!
По щекам Вершкова пробежала тень, веки вздрогнули, туго сжались губы. Это заняло мгновение, долю секунды, а потом лицо охотника опять бесстрастно застыло.
– А не хочу, Анискин! – приглушенно ответил Вершков. – Не хочу на выстрелы ходить! – Он еще понизил голос. – Что мне ходить, если леспромхозовские стреляли…
Собаки, уж было мирно задремавшие на половичках, тревожно вскинули головы: верно, в голосе охотника прозвучало что–то такое, что встревожило их. Снова поднялись острые уши, вздыбилась шерсть, оскалились пасти. Ньюфаундленд кляцнул зубами и глухо, как отдаленный гром, зарычал.
– Ишь что с ними делается! – сказал Анискин и внезапно обратился к охотнику: – У тебя ведь есть бескурковка, Флегонт? Дай–ка я на нее гляну.
Поднявшись, участковый снял с оленьих рогов новое ружье марки ИЖ–12 с двумя стволами, положенными друг над другом, и с гладким местом там, где у обычных двустволок стояли напряженные курки. Резким и сильным движением Анискин переломил ружье, щелкнув, вернул стволы в обратное положение и вдруг протянул ружье Качушину.
– Ты, Игорь Валентинович, такой расстроенный из–за рыбаловки, что молчишь как бирюк! – весело сказал участковый. – Так хоть погляди на эту сволочь бескурковку. Вот и скажи: на предохранителе «ижевка» или нет?
Тяжелое ружье удобно сидело в руке, ложа была гладкая и ласковая на ощупь, но, посмотрев на предохранитель, Качушин вспомнил притчу о сороконожке, которая обезножела оттого, что задумалась, какой ногой шагать. Минуту назад следователь твердо знал, что планку предохранителя полагается сдвинуть вперед, чтобы снять ружье с предохранителя, а вот сейчас сомневался: «А не назад?»
– Срамцы инженера! – рассмеялся Анискин. – Хоть бы написали или стрелочку сделали.
– Это страсть, Федор, до скольки разов я по птице на предохранителе стрелял! – сказал Вершков. – Подцепишь селезня на мушку, а она, сволочь, даже не чакнет! А в другой раз она сама подаст голос. Вот какая страма, эта бескурковка!
– Вот и поп Стриганов ее тоже не любит! – сказал Анискин.
Во второй раз лицо охотника утратило бесстрастность, но на этот раз не от улыбки. Полные губы Вершкова тоскливо сомкнулись, глаза повлажнели, опять глубокая тень прокатилась по аскетическим впадинам и выпуклостям лица. И опять чудное чудо вершилось на глазах Качушина: собаки вскочили. Как могли понять они, лежа за спиной охотника, что его лицо тоскливо посерело?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– На место! – не оборачиваясь, глухо проговорил Вершков. – На место!
Когда собаки успокоились, Анискин пошел к дверям. Он снял полушубок со штыря, надел его, ожидая Качушина, приостановился, большой, громоздкий, легко дышащий оттого, что была зима.
– А от кого ты, Флегонтушка, про смерть–то Степана узнал? – спросил Анискин. – Ты ведь в деревне–то редко бываешь…
– Баба Сузгиниха приходила. Беличью шапку младшему ладит…
Провожаемые собаками, участковый и следователь подошли к дверям, попрощавшись с охотником, закутавшись и подняв воротники, выбрались в темные сени. После керосинового света они ослепленно остановились, привыкая к темноте и вою бурана. В молчании прошли несколько секунд, затем раздался спокойный голос Анискина:
– Что ты думаешь про Вершкова, Игорь Валентинович?
Ветер взвыл и оборвался, опять взвыл и снова оборвался. Потом темень сказала насмешливым голосом Качушина:
– Что я могу знать про Вершкова, когда он говорит: «Страма»!
11
Качушин лежал в теплой анискинской горнице под пуховым одеялом. Руки и ноги ныли, побаливала голова, большой палец правой ноги опух, ощущался лишним, ненужным. Сон не шел. Он перевертывался с боку на бок, считал до тысячи, взбивал кулаками горячую подушку.
Шел третий час ночи, но из соседней комнаты время от времени доносился шорох страниц, сдержанный вздох. Это читала таинственная, непонятная дочь участкового Зинаида. Качушин ее не видел, участковый и его жена мимо комнаты дочери проходили на цыпочках. А перед ужином пришел забавный костлявый человек – деревенский фельдшер, – пробыл в комнате Зинаиды минут двадцать, выйдя, сказал мрачно и загадочно: «Болезнь духа, но не тела!» После его ухода участковый с женой долго молчали, а Зинаида в своей комнате стала казаться Качушину еще более таинственной, непонятной и – самое странное! – каким–то образом связанной с тем, что произошло в ночь смерти Степана Мурзина.
Качушин потому и не мог уснуть, что, мысленно переносясь из милицейского кабинета на заимку, с заимки в вагонку, а из вагонки опять на заимку, он непременно возвращался к дочери участкового Зинаиде, которая читала в соседней комнате. Была явная, но неуловимая еще связь меж нею и техноруком Степановым, меж Анискиным и охотником Вершковым, меж странным попом Стригановым и снова участковым Анискиным. В этом не было логики, но болезнь Зинаиды каким–то образом имела отношение к техноруку Степанову, а через него связь протягивалась к ночному происшествию, словно технорук Степанов в деле был не менее важной фигурой, чем поп Стриганов.
Ворочаясь в постели, страдая от бессонницы, следователь отчетливо понимал уже, что поп Стриганов, пожалуй, тот человек, вокруг которого вращается карусель всей этой странной, запутанной истории. Все: и голос Анискина, когда он говорил о Стриганове, и глаза Саранцева, и темные шорохи на заимке Вершкова – все вело к попу Стриганову. А дочь участкового Зинаида? А сам участковый? Отчего Качушин чувствовал их связь со Стригановым? Почему следователь думал, что Анискин знает не только того человека, который встретился ночью Степану Мурзину, но и причастен к происшествию глубоким, естественным и грозным образом? Что это могло все значить?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Шуршали за тонкой дверью страницы, расплывался на потолке желтый свет, бесновался вокруг дома ночной буран. Тревожно было в теплой горнице, и такими же тревожными были мысли Качушина, вышедшие из повиновения. И все–таки надо было спать, так как вечером из райотдела позвонили: трактор выходит на рассвете, водитель надеется к вечеру быть в деревне. С трактором выезжает капитан милиции Юлия Борисовна, и утром Качушину предстоит много работать, а он не может уснуть оттого, что приходят в голову дурацкие мысли.