Читать интересную книгу В лесах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

— Здорово, Алексей Трифоныч! — сдержанно проговорил он, — подобру ль, поздорову ли съездил?

Алексей поклонился. Надо бы сказать что-нибудь, да речи на ум не шли.

— Пантелей сказывал, что ты еще утром приехал, — молвил Патап Максимыч, устремив пристальный взор на тяжело переводившего дух Алексея.

— Так точно, — едва слышно проговорил Алексей.

— Вот какие ноне у нас приказчики завелись, — усмехнулся Патап Максимыч. — Приедет с делом, а хозяину и глаз не кажет. Просить его надо, послов посылать…

— Такое время, Патап Максимыч, — запинаясь, ответил смущенный Алексей. — До того ли вам было?.. Не посмел.

— Чего не посмел? — быстро спросил Патап Максимыч.

— Не посмел беспокоить вас, — отвечал Алексей.

— Так ли, полно, парень? — сказал Патап Максимыч. — А я так полагаю, что совестно тебе было на глаза мне показаться… Видно, совести-то малая толика осталась… Не до конца растерял.

Побледнел Алексей. Ни жив ни мертв стоит перед Патапом Максимычем.

— Что молчишь?.. Аль язык-от в цепи заковало?.. Говори!..

— Не погубите…— простонал Алексей, кинувшись в ноги перед кроватью.

— Губить тебя?.. Не бойся.. А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня не будет? — сказал Патап Максимыч, сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от людей его не скроешь, — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом богом молила — волосом не трогать тебя.

Заплакал Алексей, припав к ногам Патапа Максимыча.

— Я ль тебя не жалел, я ли не возлюбил тебя, — продолжал Патап Максимыч. — А ты за мое добро да мне же в ребро…

— Согрешил я перед богом и перед вами, Патап Максимыч, — простонал Алексей.

— А перед ней-то, перед голубушкой-то моей, нешто не грешен? — отирая слезы, сказал Патап Максимыч. — А у меня, у старого дурака, еще на мыслях было в зятья тебя взять, выдать ее за тебя… А ты позором накрыл ее… Да что лежать-то? Встань.

— Глаз не смею поднять, Патап Максимыч, — простонал Алексей.

— Вставай, коли говорят, — сказал Патап Максимыч.

Алексей встал и отер слезы.

— Зла не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу, — зла не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести…— прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если же, оборони бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда не жди от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех скажи, а имени называть не смей… Слышишь?

— Слушаю, Патап Максимыч, — отвечал Алексей. — Умрет со мной.

— Смотри же, помни, — сказал Патап Максимыч. — Не хочу, чтобы страмными речами память ее порочили… Не потерплю ни единого гнилого слова об ней… Пойдет молва — кровавыми слезами наплачешься… Помни мое слово!..

— Буду помнить, Патап Максимыч, — отвечал Алексей, понурив голову.

— Еще тебе сказ, — продолжал Патап Максимыч. — Сам понимать можешь, что тебе у меня не житье… Любил я тебя, души в тебе не чаял, в зятья прочил, а теперь отвратилась от тебя душа моя… Сейчас дать тебе расчет нельзя — толки пойдут… Некое время побудь при делах, а тем временем места ищи… Что у меня забрано — прими на помин ее души… Когда отпускать стану тебя — не оставлю… До той поры моей хозяйке глаз не смей показывать!.. Не стерпит твоего виду душа ее… Скажу, что послал тебя за каким ни на есть делом, а ты ступай, куда знаешь.

— Можно войти? — спросил, отворяя дверь, Колышкин.

— Войди, Сергей Андреич… Отчего не войти? — молвил Патап Максимыч.

— Может, у тебя дела какие? — сказал Колышкин.

— Какие теперь дела! — со вздохом молвил Патап Максимыч. — На ум ничего нейдет… Это мой приказчик — посылал его кой-куда, сегодня воротился. Да и слушать не могу его теперь — после.

— А по-моему, теперь-то тебе про дела и поговорить, — заметил Сергей Андреич. — Это бы маленько развеяло печаль твою и на сердце полегчало бы.

— Эх, друг ты мой, Сергей Андреич!.. Моего горя ничем не размыкаешь, — сказал Патап Максимыч.

— Разве говорю я, что разговорами размыкаешь его? Твое горе только годы размыкать могут, — молвил Колышкин. — А надо тебе мыслями перескочить на что на другое… Коли про дела говорить не можешь, расспроси парня, каково съездил, кого видел, что говорил…

— Пожалуй…— неохотно промолвил Патап Максимыч. — Ах да, ведь ты, Сергей Андреич, про это дело знаешь…

— Про какое? — спросил Колышкин.

— А помнишь, я у тебя постом-то был, про золото сказывал?

— Про мышиное-то?.. Помню… Что ж ты молодца-то за ним, что ли, посылал?.. — улыбнувшись, спросил Колышкин.

— Нет, — ответил Патап Максимыч, — тут другое… Сказал ты мне тогда, что Зубкова Максима Алексеича за фальшивы бумажки в острог посадили и что бумажки те Красноярского скита послушник ему продал.

— Помню, — молвил Колышкин. — Теперь по этому делу пропасть народу навезли — целу фабрику, говорят, нашли.

— Ну, так видишь ли… Игумен-от красноярский, отец Михаил, мне приятель, — сказал Патап Максимыч. — Человек добрый, хороший, да стар стал — добротой да простотой его мошенники, надо полагать, пользуются. Он, сердечный, ничего не знает — молится себе да хозяйствует, а тут под носом у него они воровские дела затевают… Вот и написал я к нему, чтобы он лихих людей оберегался, особенно того проходимца, помнишь, что в Сибири-то на золотых приисках живал?.. Стуколов…

— А сколь давно ты знаешь этого игумна? — спросил Колышкин.

— Да вот тогда, как к тебе ехать, великим постом, впервой его видел, — молвил Патап Максимыч.

— Скоренько же ты приятелей-то наживаешь, — сказал Колышкин. — А пословица, кажись, говорит, что человека узнать — куль соли с ним съесть.

— Такого старца видно с первого разу, — решил Патап Максимыч. — Душа человек — одно слово… И хозяин домовитый и жизни хорошей человек!.. Нет, Сергей Андреич, я ведь тоже не первый год на свете живу — людей различать могу.

— То-то, смотри, не облапошил бы он тебя, — сказал Колышкин. — Про этот Красноярский скит нехорошая намолвка пошла — бросить бы тебе этого игумна… Ну его совсем!.. Бывает, что одни уста и теплом и холодом дышат, таков, сдается мне, и твой отец Михаил… По нонешнему времени завсегда надо опаску держать — сам знаешь, что от малого опасенья живет великое спасенье… Кинь ты этого игумна — худа не посоветую.

— Полно, Сергей Андреич!.. Что пустое городить-то? — с недовольством возразил Патап Максимыч. — Не таков человек, чтоб его беречись…

— Бережно-недолжно, друг ты мой любезный, — сказал на то Колышкин. — Опасливого коня и зверь не берет, так-то…

Надоели Патапу Максимычу наставления Колышкина… Обратился он к Алексею.

— Что Якимко-то? В скиту еще аль уехал?

— Встречу попался, — ответил Алексей.

— Куда ехал?

— Пешком шел, не ехал, — сказал Алексей.

— Как пешком? — удивился Патап Максимыч.

— Пешком, — молвил Алексей, — в кандалах.

— В кандала-а-а-х? — вскочив с кровати, вскрикнул от изумленья Патап Максимыч.

— С арестантами гнали, — продолжал Алексей.

— Значит, допрыгался!.. — сказал Патап Максимыч. — Всякие царства произошел, всякие моря переплывал, а доплыл-таки, куда ему следует… Отец-от Михаил знает ли, что Стуколов попался?.

— Как не знать! — молвил Алексей. — Сам на одном железном пруте с ним идет… И его в острог… До скита я не доехал, пустой теперь стоит — всех до единого забрали оттуда…

— Господи, господи!.. — всплеснув руками, вскрикнул Патап Максимыч. — Час от часу не легче!..

— Что?.. Говорил я тебе?.. — молвил Сергей Андреич. — Видишь, каков твой отец Михаил… Вот тебе и душа человек, вот те и богомолец!.. Известно дело — вор завсегда слезлив, плут завсегда богомолен… Письмо-то хозяйское где? — спросил он Алексея.

Вынув из кармана письмо, Алексей подал его Патапу Максимычу.

— Ну, слава богу, — сказал Колышкин, разорвав письмо на мелкие куски. — Попалось бы грехом, и тебя бы притянули.

— Ума не приложу… Отец Михаил!.. — удивлялся Патап Максимыч. — Сам ты видел, как гнали его? — обратился он к Алексею.

— Рядом с паломником к пруту прикован, — отвечал Алексей. — Я ведь в лицо-то его не знаю, да мне сказали: Вот этот высокий, ражий, седой — ихний игумен, отец Михаил"; много их тут было, больше пятидесяти человек, молодые и старые. Стуколова сам я признал.

— Как же узнал ты, что в скиту всех забрали? — спросил Патап Максимыч.

— На дороге сказали, — отвечал Алексей. — В Урене узнал… Едучи туда, кое-где по дороге расспрашивал я, как поближе проехать в Красноярский скит, так назад-то теми деревнями ехать поопасился, чтоб не дать подозренья. Окольным путем воротился — восемьдесят верст крюку дал.