Читать интересную книгу Сотворение мира - Гор Видал

Ученики во дворе присоединились к пению. Я ощутил неловкость и неуместность своего присутствия. Я также ощущал глубокую искреннюю печаль, поскольку восхищался этим мудрым непокладистым стариком.

Вдруг пение смолкло. В переднюю вышел мертвенно-бледный Цзы-лу, словно сам умирал. Позади него стоял Жань Цю.

— Учитель без сознания. Он при смерти. — Голос Цзы-лу сорвался. — Но если он придет в чувство, мы должны воздать ему честь. — Цзы-лу подошел к одному из учеников, державшему в руках большой узел. — Здесь старая одежда слуг великого министра. Мы должны надеть ее. Скорее!

Цзы-лу, Жань Цю, Фань Чи и еще четверо учеников натянули плохо подходящие по размеру халаты и гуськом вошли в спальню, распевая хвалы великому министру. Меня никто не остановил, и я последовал за ними.

Конфуций лежал на простой циновке головой на север, где обитают мертвые. Он был очень бледен и дышал неровно. На жаровне курились ароматические листья.

Когда Цзы-лу с остальными начали стонать и раскачиваться, Конфуций открыл глаза и удивленно осмотрелся, как человек, очнувшийся от обычного сна.

— Цзы-лу!

Его голос звучал на удивление твердо. Ученики прекратили причитать, и Цзы-лу сказал:

— Великий министр, мы здесь, чтобы служить вам в смерти, как при жизни. Мы выполнили ритуал искупления. Мы взывали к небесным духам в вышине и земным духам в глубине…

— Мое искупление началось давным-давно. — От возвращающихся сил бледное лицо начало приобретать цвет. — Мне не нужны эти ритуалы. Или мои деяния праведны в глазах небес, или нет. А все это… излишне. — Старик изумленно заморгал, увидев наряды учеников. — Ради небес, кем это вы вырядились?

— Слугами великого министра.

— Но я не великий министр.

— Но вы министр.

— Как все мы понимаем, должность эта на самом деле ничего не значит. Только великий министр может иметь слуг в таких одеждах. — Конфуций прикрыл глаза. — Это пародия, Цзы-лу. — Глаза открылись снова, они стали яснее, взгляд тверже. В голосе тоже прибавилось твердости. — Представляя меня не тем, кто я есть, кого вы дурачите? Двор? Там прекрасно знают, кто я такой. Небеса? Нет! Лучше умереть в собственной скромной должности.

В уголках его губ появился намек на улыбку. Цзы-лу молчал. Гнетущую тишину прервал Жань Цю:

— Учитель, я принес вам особое лекарство. — Он протянул старику маленькую закупоренную бутылочку. — Это подарок Кан-наня, молящегося за ваше выздоровление.

— Благодарю его за молитвы. И за лекарство. — С некоторым усилием Конфуций протянул руку, словно за бутылочкой, но, когда Жань Цю попытался вложить ее, старик сжал пальцы в кулак. — Но я не знаю, что в этой бутылке, и не рискну взять ее. Кроме того, — наконец снова показались кончики передних зубов в знаменитой кроличьей улыбке, — главный министр должен знать, что благородный муж принимает лекарства только от врача, чьи отец и дед пользовали его семейство.

Конфуций не умер. К концу лета он обратился к диктатору насчет своего министерства. Когда ему сказали, что в настоящий момент ничего предложить не могут, Учитель понял, что горькую тыкву повесили на стену навечно.

С очевидной охотой Конфуций стал делить свое время между изучением чжоуских текстов и учениками. Говорят, его частная школа была первой в Срединном Царстве, не связанной ни с одной из знатных фамилий. Сам Учитель получил образование в частной школе семейства Мэн и теперь стал давать образование как представителям знати, так и всему классу воинов. И что важнее, он стал выпускать благородных мужей. Малоимущим ученикам это очень нравилось. Чжоуской знати — нет.

Конфуций также очень много времени посвящал работе над анналами Лу. Он считал важным узнать точно, что происходило в те годы, когда гуны утратили власть, и провел много счастливых часов, роясь в пыльных рукописях, предоставленных ему Ай-гуном. В Китае только великие фамилии имеют книги. Согласно Конфуцию, большинство этих библиотек — совершенная мешанина, поскольку все записи ведутся на бамбуковых полосках — как правило, сверху вниз, а не в строку, — а потом связываются вместе кожаными ремешками, продеваемыми в отверстия у верхнего края полоски. Со временем ремешки рвутся, и полоски часто перемешиваются. Конфуций мечтал привести в порядок как можно больше чжоуской литературы. Для этого требовалось отделить древние гимны от придворных песен и тому подобное. В общем, внушительная задача. Не знаю, прожил ли он достаточно долго, чтобы выполнить ее. Сомневаюсь, что ему это удалось.

В последний раз я встретился с Конфуцием за алтарем Дождю. Он прогуливался с толпой молодых учеников. Увидев меня, старик улыбнулся. Я присоединился к группе и прислушался к их разговорам. Хотя ничего нового я не услышал, всегда интересно, как Конфуций приспосабливает свое учение к разным людям и ситуациям. Учитель особенно не любил тех, кто просто повторял то, что запомнил, как те индийские птицы.

— Узнавать и не обдумывать то, что узнал, совершенно бесполезно. Думать, не получив знания, опасно, — говорил он.

С другой стороны, Учитель и не слишком хорошо относился к угревертам. Помню, как один молодой человек повернул слова Конфуция против него же самого. Учитель воспринял проявление такого рода ума с видимой невозмутимостью, но, когда мы отошли, простонал:

— Как ненавижу пустословие!

Ему бы не понравилось в Афинах. Наверное, Демокрит, твой учитель Протагор согласился бы с Конфуцием, как важно проверять, что именно усвоил ученик. Конфуций также считал, что учитель должен уметь пересказывать старое в новых выражениях. Это очевидно. Но, к несчастью, так же очевидно, что многие учителя умеют лишь повторять без пояснения старые догмы. Для Конфуция истинная мудрость заключается в том, чтобы знать пределы того, что ты знаешь, как и пределы неизвестного тебе. Испытай это на своем друге Сократе — или его духе, о котором он так любит говорить. Демокрит считает, что я несправедлив к Сократу. Если это так, то причина кроется в том, что я знал великих и мудрых людей, каких не найти в этой стране — или в эту эпоху.

Когда Конфуций с учениками подошел к берегу реки, я сказал:

— Я уезжаю. Учитель. И хочу попрощаться.

Конфуций обернулся к ученикам:

— Идите домой, мои маленькие.

Затем взял меня за руку — жест близости; он редко проявлял такое даже по отношению к Цзы-лу. Мы вместе прошли точно на то место, где впервые ловили рыбу три года назад.

— Надеюсь, ты будешь иногда думать о нас там, где будешь.

Он был слишком вежлив, чтобы назвать это место соответствующим китайским именем — страна варваров.

— Конечно. Часто. Я многому научился у вас, Учитель.

— Ты так думаешь? Я был бы рад, конечно, если это так. Но ты так не похож на остальных.

— Над Персией и Китаем одно и то же небо.

Я был искренен в своих чувствах к этому человеку.

— Но законы не одни и те же. — Старик показал свои кроличьи зубы. — И поэтому ты продолжаешь верить в Мудрого Господа и судный день и весь этот огненный… конец света.

— Да. И все же праведные пути для нас — на земле — те же, что и ваши.

— Небесные пути, — поправил он меня.

Мы стояли на берегу реки. В этот раз он сел на тот камень, где когда-то сидел я. Я опустился на колени рядом.

— Я больше не ловлю рыбу, — сказал Конфуций. — Я утратил мастерство.

— Это пройдет?

— А что не проходит? Кроме понятия праведности. И ритуалов. Я знаю, ты втайне посмеиваешься над нашими тремя тысячами тремястами обрядов. Нет-нет, не отрицай. Я тебя понимаю. И поэтому хочу, чтобы и ты нас понял. Видишь ли, без ритуалов учтивость становится утомительной. Внимательность становится застенчивостью. Смелость становится опасной. Негибкость становится жесткостью.

— Я никогда не посмеивался над вами, Учитель. Но иногда бывал в недоумении. И все же вы дали мне понять, что такое истинно благородный муж или каким он должен быть. Таким, как вы.

Старик покачал головой.

— Нет, — грустно ответил он. — Истинно благородный муж добр. И потому не бывает несчастлив. Он мудр. И потому ничему не удивляется. Он храбр. И потому ничего не боится. Большую часть своей жизни я провел в страхе, удивлении, несчастье. Я не таков, каким хотел бы быть. Вот почему, говоря честно, у меня ничего не вышло.

— Учитель, вы знаменитый мудрец…

— Проезжий возница более знаменит, чем я. Нет, я неизвестен. Но я не корю небеса и даже людей. — Он смахнул прядь седых волос с выпуклого лба. — Мне хочется думать, что на небесах людям воздается за то, как они жили и к чему стремились. Если это так, я удовлетворен.

Из садов неподалеку раздавались крики птиц и крики женщин, отгоняющих голодных птиц.

— Учитель, вы верите в небеса?

— Земля существует несомненно. — Старик топнул по мху.