— И как же его звали?
— А Семестром…
— Эй, девка! — закричал у них за спиной ефрейтор Деркач, здоровенный и угрюмый, покалеченный во время боев за Майену. — А ну, стрельни-тко коняг бичом над задницами, ползет твоя фура словно сопля по стене!
— Будто черепаха, — добавил другой калека, почесывая выглядывающую из-под отвернутой штанины культю, на которой поблескивали пятна затянувшихся рубцов. — Осточертела уже энта пустошь! По корчме затосковал, потому как, взаправду говоря, пива хоцца. Нельзя ль порезвее ехать-то?
— Можно. — Люсьена обернулась на козлах. — Но только ежели на колдобине ось иль ступица полетят, то неделю, а то и две не пиво, а воду дождевую да сок березовый лакать будете, подводы ожидаючи. Сами не уйдете, а я вас на закорки не возьму.
— А жаль, — осклабился Деркач. — Потому как мне по ночам снится, что ты меня на себя громоздишь. Со спины, то бишь с заду. Я так шибко люблю. С заду-то! А ты, девка?
— Ах ты, голяк хромой! — взвизгнула Люсьена. — Хрен вонючий! Ты…
Она осеклась, видя, как лица сидящих на телеге инвалидов неожиданно покрываются мертвенной бледностью.
— Матка, — заплакал кто-то. — А так недалече было до дому…
— Пропали мы, — сказал Деркач тихо и совсем без эмоций. Просто отмечая факт.
«А говорили, — пронеслось у Ярре в голове, — что „белок“ больше нет. Что уже всех перебили. Что уже, как они выразились, „эльфий вопрос решен“».
Конников было шестеро. Но при внимательном взгляде стало ясно: шесть было лошадей, а конников — восемь. Две лошади несли по паре всадников. Все ступали как-то жестко, неровно, низко опустив головы. Выглядели скверно.
Люсьена громко выдохнула.
Эльфы приблизились. Выглядели они еще хуже, чем их лошади.
Ничего не осталось от их заносчивости, от их отработанной веками высокомерности, харизматической инности. Одежда, обычно элегантная и красивая даже у партизан из команд Белок, была грязной, рваной, покрытой пятнами. Волосы, краса и гордость эльфов, растрепаны, свалялись от липкой грязи и запекшейся крови. Большие глаза, обычно надменно лишенные какого-либо выражения, стали безднами паники и отчаяния.
Ничего не осталось от их инности. Смерть, ужас, голод и мытарства привели к тому, что они стали обыкновенными. Слишком обыкновенными.
Перестали вызывать страх.
Несколько мгновений Ярре надеялся, что эльфы проедут мимо, просто пересекут тракт и исчезнут в лесу по другую сторону, не удостоив телегу и ее пассажиров даже взглядом. И останется от них только этот совершенно не эльфий, противный, отвратительный запах, запах, который Ярре знал слишком даже хорошо по лазаретам, — запах мучений, мочи, грязи и гниющих ран.
Они миновали их не глядя.
Не все.
Эльфка с темными, длинными, слипшимися от засохшей крови волосами задержала лошадь у самой телеги. Она сидела в седле неуклюже перекосившись, оберегая руку, висящую на пропитавшейся кровью перевязи, вокруг которой кружили и звенели мухи.
— Toruviel, — сказал, повернувшись, один из эльфов. — En’ca digne, luned.
Люсьена моментально сообразила, поняла, в чем дело. Поняла, на что эльфка смотрит. Крестьянка, она с детских лет свыклась с притаившимся за углом халупы синим и опухшим призраком голода. Поэтому отреагировала инстинктивно и безошибочно. Протянула эльфке хлеб.
— En’ca digne, Toruviel, — повторил эльф. Лишь у него на правом рукаве запыленной куртки серебрились молнии бригады «Врихедд».
Инвалиды на телеге, до той минуты окаменевшие и застывшие от ужаса, вздрогнули, словно возвращенные к жизни магическим заклинанием. В их протянутых эльфам руках как по мановению волшебной палочки появились краюхи хлеба, кусочки круглого сыра, солонины и колбасы.
А эльфы, впервые за тысячи лет, протянули руки людям.
А Люсьена и Ярре были первыми людьми, видевшими, как эльфка плачет. Как давится рыданиями, даже не пытаясь вытирать текущие по грязному лицу слезы. Тем самым полностью отрицая утверждение, будто у эльфов вообще нет слезных желез.
— En’ca digne, — ломким голосом повторил эльф с молниями на рукаве.
А потом протянул руку и взял хлеб у Деркача.
— Благодаря тебе, — сказал он хрипло, с трудом приспосабливая язык и губы к чужому языку. — Благодаря тебе, человек.
Спустя немного, увидев, что все уже кончилось, Люсьена чмокнула лошадям, щелкнула вожжами. Телега заскрипела и затарахтела. Все молчали.
Было уже здорово к вечеру, когда тракт заполнился вооруженными конниками. Командовала ими женщина с совершенно седыми, коротко остриженными волосами и злым, суровым лицом, обезображенным шрамами, один из которых пересекал щеку от виска до краешка рта, а другой подковкой охватывал глазную впадину. У женщины не было значительной части правой ушной раковины, а ее левая рука пониже локтя оканчивалась кожаным цилиндром с латунным крючком, за который были зацеплены поводья.
Женщина, осматривая их злым, полным застывшей мстительности взглядом, спросила об эльфах. О скоя’таэлях. О террористах. О беглецах, недобитках команды, рассеянной два дня тому назад.
Ярре, Люсьена и инвалиды, избегая взглядов беловолосой и одноглазой женщины, неразборчиво отвечали, что-де, нет, никого не встречали и никого не видели.
«Врете, — думала Белая Райла, та, которая некогда была Черной Райлой. — Врете, знаю. Из жалости врете.
Но это все равно ничего не значит и не меняет.
Ибо я — Белая Райла — жалости не знаю».
***
— Уррррааа! Да здравствуют краснолюды! Ура, Барклай Эльс!
— Да здравссствуууют!
Новиградская брусчатка гудела под коваными сапожищами служак из Добровольческой Рати. Краснолюды шагали типичным для них строем, пятерками, штандарт с молотами реял над колонной.
— Да здравствует Махакам! Виват, краснолюды!
— Хвала им! Слава!
Неожиданно кто-то из толпы рассмеялся. Несколько человек поддержали. А через минуту хохот охватил уже всех.
— Какой афронт… — выдохнул иерарх Хеммельфарт. — Какой скандал… Это непростительно…
— Паршивые нелюди! — рыкнул жрец Виллемер.
— Прикиньтесь, будто не замечаете, — спокойно посоветовал Фольтест.
— Нечего было экономить на продовольствии, — кисло сказала Мэва, — и отказывать в снабжении.
Краснолюдские офицеры были серьезны и выдержанны, перед трибуной выпрямились и отдали честь, а вот фельдфебели и солдаты Добровольческой Рати показали свое отношение к сокращению ассигнований на Рать, осуществленному королями и иерархом. Одни, проходя мимо трибуны, демонстрировали королям согнутые в локте руки, другие изображали второй из своих любимых жестов: кулак с торчащим вверх средним пальцем. Этот жест в академических кругах назывался digitus infamis.[77] Плебс называл его еще обиднее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});