После ужина Щедров и Ульяша ушли в комнату Щедрова, которую они уже считали своей, и это обидело тетю Анюту. Она хотела принести чай, а Ульяша опередила ее, взяла у нее чайник и сказала:
— Бабуся, теперь я сама, я сама!
Вот это — «я сама» — еще больше обидело старую женщину. Она вернулась в свою комнату, склонилась на подоконник и заплакала. «Знать, я уже им не нужна…»
А Ульяша появилась с чайником и с посудой, не скрывая от Щедрова то свое восторженное чувство, которое жило в ней и скрывать которое у нее не было ни сил, ни желания. Ей хотелось показать и самой себе и особенно Щедрову, что она уже не та Ульяша, какой была еще вчера; что и чай она принесла будто бы и так, как приносила раньше, а только уже совсем не так; и что хотя внешне она была все такой же беззаботной Ульяшей со смеющимися щеками, а вместе с тем она уже была совсем не та, которую еще вчера знал Щедров. Она и к нему была внимательна будто бы так же, как и раньше, а уже совсем не так: так может быть внимательной только любящая жена. Она говорила с ним на «ты», при этом смущенно улыбалась и смотрела на него иными глазами и с какой-то новой, еще ей самой непривычной улыбкой: так может смотреть и так может улыбаться только любящая жена. Она и чай наливала как-то так просто, умело и естественно, как его наливают своим мужьям одни только любящие жены. И то, что она не ушла, как бывало, принеся чай, уходила, а присела к столу, чтобы посидеть со Щедровым и посмотреть на него, — тоже говорило о том же: так могут сесть к столу только любящие и любимые жены.
В ней произошли внутренние перемены, душа ее переполнилась еще ею не изведанным чувством новизны, и она думала о том, что тот, кого она любит, теперь он — ее муж и что ни того странного стука в дверь, ни той ненавистной стенки, которая их разделяла, сегодня уже нет и никогда не будет. Как спрашивают только любящие жены, она спросила и о том, что он будет делать завтра.
— На рассвете уеду в Степновск, — ответил он.
— Так сразу? И надолго?
— Очевидно, на неделю. Я еду на семинар.
— Целая неделя, — сказала она грустно. — Возьми меня с собой.
— Нельзя, Ульяша. Завтра тебе надо идти на работу, да и вообще… — Щедров смотрел на помрачневшее и все такое же милое лицо Ульяши. — Скоро ты станешь моей женой, и ты обязана знать: в жизни всего нам доведется испытать — и разлук, и тревог, и радости, и горя. К сожалению, людская жизнь не усыпана розами. Там избивают активистов, как это случилось в Николаевской, там устраивают махинации, наживаются за чужой счет, там пускают в ход клевету. Обо мне, например, говорят, что я и развратник, и пьяница, и грубиян, в моих выступлениях на собраниях, в разговорах с колхозниками усмотрели какую-то «обескураживающую детскость», а в моей работе — «озадаченную поспешность». Словечки-то какие!
— А что они означают, эти слова? — спросила Ульяша.
— Нужен не смысл слова, а ярлык, — ответил Щедров. — Мои противники объявили меня «героем-одиночкой», дескать, ни колхозники, ни коммунисты Усть-Калитвинского меня не поддерживают, а в общении с людьми я проявляю, по их выражению, «коробящую бестактность». Где именно? Когда? Об этом они не говорят. Главное — наклеить ярлык: «коробящая бестактность», и все тут! Чтобы еще как-то опорочить, они пишут в своих анонимках, что будто бы я озабочен не делами района, а, как они выражаются, «глобальной проблемой; как жить?». Надо же такое придумать!
— Почему они так говорят? Почему так пишут?
Ульяша грустно смотрела на Щедрова, ждала ответа.
— Как известно, клевета в смысле слов не нуждается. — Щедров обнял Ульяшу. — Не печалься, Уленька. Жизни спокойной, без тревог, я тебе не обещаю, но знаю: на этой прекрасной земле мы с тобой будем самыми счастливыми!
Глава 36
Ранним июньским утром, оставив Усть-Калитвинскую, знакомая нам «Волга» мчалась в Степновск. Под ее шуршащие колеса черным ремнем ускользал асфальт, по обе стороны кружилась, уплывая назад, залитая светом зреющая пшеница. Видя эту густоколосую красавицу и радуясь свежему летнему утру, Щедров замечал, как мысли о пшенице уступали место мыслям об Ульяше.
«Какой рост, какая густота и какой колос. Не колосья, а туго натянутый желтоватый парус — становись и иди по нему. Теперь задача из задач — убрать урожай без потерь, — думал он, и тут же: — Да, я счастлив и потому, что вижу эту прекрасную пшеницу, залитую взошедшим солнцем, и потому, что люблю Ульяшу, и эти мои радости теперь уже неотделимы одна от другой… Колосья и колосья, и нет им ни конца ни края. Так и будут, покачиваясь и кланяясь, провожать меня до Степновска… Через неделю я вернусь и мы пойдем в загс…»
— Хороши хлеба в «Заре»! — сказал Ванцетти. — Такие колосья порадуют зерном!
— А ну останови, — сказал Щедров.
Не мог он усидеть в машине. Вошел в пшеницу, щекой прильнул к влажным от росы колосьям, чувствуя теплый запах земли. Сорвал колосок, вылущил зерна, белые и еще мягкие.
— Ядреные да пригожие, — сказал он, любуясь лежавшими на ладони зернами. — Еще не налились соком и еще не затвердели.
— Такая даст с гектара центнеров сорок, — уверенно заявил Ванцетти. — По колосу видно. А чтобы точнее определить урожай — пересчитай зерно одного колоска. Картина получится точная.
В машине Щедров думал и о том, что значат для пшеницы майские дожди. «Два раза полили землю, — и район, считай, с урожаем. Румянцев похвалит устькалитвинцев, скажет, что за такую пшеницу их надо занести на Доску почета. А по правде, на Доску почета следовало бы занести майские дожди… Если я скажу, что меня обрадовала пшеница, Румянцев меня поймет. А если скажу, что еще больше меня радует моя невеста и то, что я люблю Ульяшу? Поймет ли?..»
— Антон Иванович, ну как мои записи? — спросил Ванцетти, когда «Волга» снова проносилась мимо пшеницы. — Прочитал?
— Не все.
— А про Рогова?
— Про Рогова читал.
— Ну и что?
— Характеристика смелая! И точная!
— Писал с натуры.
— Впереди шла колонна грузовиков. В кузовах тесно стояли откормленные и чисто вымытые перед отправкой кабаны. Обходя их, «Волга» поравнялась с передним грузовиком. Щедров приоткрыл дверку и крикнул шоферу:
— Товарищ, откуда бекон?
— Вишняковцы мы! Из «Эльбруса»!
— Значит, «Эльбрус» уже сдержал слово?
— Слово начали подкреплять делом! — крикнул шофер, выглядывая из кабины. — Вернее сказать — мясцом!
— Сколько везете свинины?
Взвешивать будем на мясокомбинате! А ежели оптом, то восемь грузовиков! — отвечал шофер. — Две машины ушли вперед!
— Молодцы вишняковцы! — сказал Щедров, когда «Волга» уже катилась впереди грузовиков, и обратился к Ванцетти: — Завернем в Николаевскую. Знаешь, где живет Василий Огуренков?
— Отыщем! — как всегда, уверенно ответил Ванцетти. — Это нетрудно.
На площади, возле продмага, Ванцетти подозвал двух женщин и спросил, как проехать к дому Василия Огуренкова.
— Тут недалече, — ответила полнолицая, улыбчивая женщина, вытирая платочком губы. — Недавно, сердешный, возвернулся из больницы.
— Поезжайте направо, вон в ту забурьяневшую улочку, — пояснила вторая женщина. — Повернете, и ежели считать от угла, то его хата восьмая. Низенький плетешок и такие же, из хвороста, воротца и калитка.
Когда «Волга» остановилась возле приметных, из хвороста, ворот, со двора выбежал мальчуган лет четырех и в нерешительности остановился.
— Малец, чей будешь? — спросил Ванцетти.
— Огуренков Петя…
— Здорово, Петрусь! — Ванцетти протянул мальчугану руку. — Батько твой дома?
— Дома! И мама тоже! — бойко ответил Петя. — Я зараз покличу!
И побежал к хате. А Василий Огуренков, услышав голоса и гул мотора, уже шел к воротам, слегка опираясь на суковатую палку. На нем была белая сорочка навыпуск и с расстегнутым воротником, на ногах домашние черевики. Был он высокий, тощий. Лицо худое и точно вылепленное из воска, от виска до губы подковкой лежал лиловый рубец. Он узнал Щедрова и, с трудом ускоряя шаг, издали крикнул:
— Антон Иванович, прошу, заходите!
— Рад видеть тебя, Василий Васильевич, — сказал Щедров, подходя к Огуренкову. — Еду в Степновск, дай, думаю, загляну, проведаю.
— Вот спасибо! — Он повернулся к стоявшей у порога женщине. — Нюся! Погляди, кто к нам приехал! Это же секретарь райкома товарищ Щедров! Чего стоишь, иди сюда!
— Ну, Василий Васильевич, доброго тебе здоровья! — Щедров не удержался и обнял Василия, как родного брата, крепко прижал к себе, чувствуя руками его худые костлявые плечи. — Значит, дома?
— Да вот третий день с семьей.
— Как же ты, бедолага, выкарабкался?
— Сам удивляюсь. Можно сказать, уже побывал на том свете.
— Спасибо медицине, спасла Васю от смерти. — Нюся протянула Щедрову руку. — Здравствуйте, я жена Василия, Нюся. Теперь он уже герой. Да вы проходите в хату. А машина пусть заедет во двор. Я зараз открою ворота. Петя! Уже забрался в машину! Какой быстрый!