Галю он засыпал поручениями, говоря, что может доверять деньги только людям, которые «верят в бога», хотя бы и христианского.
Впрочем, я не всё время тратил на воспитание и просвещение стрекулистов, хватало и на себя. Я усердно занимался английским. У меня был словарь, учебник и Джек Лондон, которого я с большим удовольствием читал в оригинале. Ещё охотнее я читал старинную книгу «Memoirs de Ninon de Lenclos» — воспоминания великосветской куртизанки времён Людовика XIV, очень умной женщины, вмешивавшейся даже в политику, высмеивавшей своих любовников, министров, кардиналов, и последнему из них, на коленях умолявшему не отвергать его, ответившей: «Пора и честь знать. Сегодня мне исполнилось 80 лет».
По-русски я в то время прочёл «Клерамбо» Ромена Роллана — книгу, которую мне принес Михаил Васильевич. Она захватила меня сходством ситуации — герой повести, пацифист, отказывался от военной службы в момент всеобщего шовинистического угара в начале мировой войны. Как я ему завидовал! Он не удовлетворился успокоением своей совести, он был трибуном, громившим милитаризм на больших собраниях и митингах под свист и улюлюканье толпы. На такую деятельность у меня не хватало пороха.
Затем я с наслаждением прочитал «Записки моего современника» и без всякого наслаждения ранние произведения Леонова, Лидина, Пильняка. Их постоянные старания уснащать свои речи жаргонными словечками, многими псевдонародными выражениями, парадоксальными сравнениями, их оригинальничанье и позёрство, призванные маскировать мелкотемье, производили особенно тяжёлое впечатление после такой простой, искренней и значительной книги, как автобиография Короленко. Наконец, «Моя жизнь и мои достижения» Генри Форда волновали меня в то время проповедью деловитости и идеями НОТа.
Были у меня развлечения и помимо книг. В исправдоме существовала воспитательная часть, которая, правда, в камерах не показывалась, так как состояла преимущественно из старушек, боявшихся заключённых, но неплохо поставивших работу тюремного клуба. Он помещался в том же корпусе, что и кухня. По субботам и воскресеньям нас водили туда в кино. Билет стоил гривенник, и я решил, что могу позволить себе это удовольствие. Половина фильмов представляла собой грубые любовные агитки, но попадались изредка и серьёзные вещи. Примерно раз в месяц выступала самодеятельность, и это была действительно воспитательная работа, хотя бы потому, что в женских ролях выступали жёны и дочери надзирателей, и заключённые привыкали вести себя прилично в присутствии женщин.
Шпана в общем музыкальный народ. Среди преступников и мошенников нашлось несколько талантливых артистов. Сам король растратчиков постоянно блистал в амплуа первого любовника. Опишу один вечер.
Первым номером шла старая комедия, где высмеивались светские манеры и воспевалась деревенская простота нравов. Потом парень, одетый старым каторжанином, в кандалах, неплохо пел сибирские тюремные песни. Следующим номером шли романсы в исполнении какого-то «мирового баритона», строившего для вящего эффекта немыслимые рожи. Две девушки танцевали матросский танец. «Любимец русских и заграничных тюрем» Саша Шухов рассказывал еврейские анекдоты. Недурно играл оркестр, состоявший из полутора десятков струнных и ударных инструментов. Выступал «виртуоз танца» с прямо-таки сверхъестественными ритмами чечётки — «Ламца-дрица-им-ца-ца!» Девочки декламировали частушки, иногда довольно едкие.
Всё было на уровне культуры, который могли принять зрители. Но всё же на более высоком, чем их обычное времяпрепровождение. Зато в другой раз, после двух вещей Чехова пускали такие анекдоты, что я сразу понял, почему тюремные щи такие постные, — всё сало пошло на этот спектакль.
Раз спектакль давали приезжие артисты, из которых особое впечатление на тюрьму произвела Русланова. Она была молода, дебела, одета в сарафан и так выразительно выводила:
Подойди ко мне, ты мне нравишься,Поцелуй меня, не отравишься!
что изголодавшиеся по женщинам урки пускали слюну и корчились на скамейках. И долго потом не смолкали отзывы ценителей: «Как поёт, а? А какие буфера!»
Внутри «баркаса» — тюремной стены с вышками по сторонам и углам, правильным квадратом окружавшей двор, помещались, кроме жилого, административного и клубного корпусов, ещё многочисленные производственные постройки: ткацкая фабрика, кроватно-слесарная, фабрика фотопластинок, «Геркулес», производившая толокно, красильня, трикотажная, картонажная и так далее. Строились и новые фабричные здания. На стройку свозили и разбивали в щебень могильные плиты и памятники с соседнего кладбища.
На ткацкой стоял допотопный мотор с прямоугольным ярмом и парой полюсов на шесть сил. Он весил столько же, сколько трамвайный 35-сильный. Тем не менее, этот музейный экспонат вертел несколько десятков отчаянно стучавших «Нор-тропов». После конструирования кустарных станочков я их разглядывал с большим интересом. В кроватно-слесарной мастерской визжали ножёвки и десятки молотков били по железу. На фотофабрике царила тишина и благолепие и привилегированные заключённые, вроде моего афганца, чинно макали стёкла в эмульсию и расставляли их в прорези станочков для сушки.
Меня послали мотористом на «Геркулес». Он производил, как и следует из названия, кашу-геркулес, толокно и детскую муку для печенья «Нэстле». Фабрика работала в две смены. В ней было три цеха: поставной, просевной и сушильный. На поставах работал в каждую смену один человек, на россеве — один, в сушилке — два. Кроме того, в первую смену полагался моторист, во вторую — слесарь, который по совместительству следил за мотором. Кроме того были вольные заведующий и его заместитель, а также патронируемый мастер. Патронируемый — значило отсидевший свой срок, живущий на воле, но находящийся под гласным надзором. Тюрьма его обеспечивала работой, но платила половинное жалованье и не проводила в профсоюз.
Несмотря на маленький объём производства толокна марки «Сид» (Сокольнический исправдом), этим продуктом была завалена вся Москва. До тюрьмы я его ел каждое утро, после тюрьмы — никогда. На этикетках написано, что толокно изготавливается из отборного овса под специальным надзором врача. Такового я за полгода работы ни разу не видел, но наблюдал кое-что другое. Овёс, действительно, был отборный: его сортировали и лучший сорт шёл на геркулес, а отсевы мололи на толокно.
Я осмотрел фабрику. В сушильном отделе стояла сортировка, давилки, два запарочных чана и громадные сковороды с вращающимися ножами-мешалками. Когда я пришёл впервые, в чанах сидели два голых мужика, толстый и тонкий, и с блаженством хлестали себя по лопаткам вениками. В заключение они в той же воде выстирали свои подштанники и портянки, потом мыльную воду сменили и засыпали овёс, даже не ополоснувши чана. Видать, саннадзор был здесь поставлен, как говорится, «на большой».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});