Видел я и кабинет Гербета, заваленный рукописями, старинными книгами в подгнивших кожаных переплетах, манускриптами (до сих пор не знаю, что это такое, и ленюсь посмотреть в словаре), в углу зачехленный, как орудие, телескоп мечтал о коктебельском небе, я улыбнулся ему, как старому знакомому; в столовой-гостиной-спальне сочеталось несколько миров: забалдахиненное двуспальное ложе было убежищем Анны Михайловны, которая любила полежать с томиком Горация или Платона в руке, какие-то греки и римляне громоздились на спальном столике, а маленькая полка над изголовьем целиком посвящена Пастернаку. Тут же, на стенах и на столике, было много фотографий молодого Бориса Леонидовича, чаще всего на лоне природы, иногда с каким-нибудь сельскохозяйственным орудием в руках, но не за плугом или сохой.
Другой угол комнаты занимал концертный рояль, на котором Гербет играл Шумана, Брамса, Малера, а в четыре руки с Нейгаузом Бетховена и какие-то неизвестные мне сочинения. Нейгауз высоко ценил музыкальность и технику Гербета, считал, что он мог бы стать профессиональным пианистом. Посреди комнаты стоял раздвижной овальный стол, рассчитанный гостей на двадцать, Гербеты регулярно устраивали приемы. Через год и я удостоился приглашения.
После гербетовского жилищного изобилия, где гармонично сочетались музыка с наукой, семейный уют с пиршественным роскошеством, мне ужасно не хотелось вводить Дашу в наше убожество. Но она твердо дала понять, что по светским правилам обязана нанести мне ответный визит.
Наша первая восьмиметровая комната, где мы раньше обедали, удачно располагалась прямо против уборной, тревожившей меня добавочным беспокойством, что Даша в ней не поместится. Ныне столовая стала ночлежкой: на продавленном клеенчатом диване спала Вероня. На раскладушке — откуда-то опять возникшая из своих темных странствий Раечка, самое несчастное, глупое и бездомное существо на свете, которую мама, внутренне не переваривая, считала своей обязанностью опекать и давать приют до очередного скандала. Наконец, на полу у тепла батареи кемарил друг моего детства Миша, ныне студент юридического института.
Затем следовал десятиметровый кабинет, вполне пристойный: диван, письменный стол, кресло, два шкапа с книгами — нарядные корешки книг издания «Академия» радовали взгляд, — журнальный столик, лампа с зеленым ленинским колпаком.
Замыкала крошечное наше обиталище четырнадцатиметровая комната, которую мы в шутку называли залом, здесь стояли тахта с подушками, на которой спала мама, напольная старинная лампа, изуродованная колпаком Раечкиного производства, обеденный круглый стол черного дерева, несколько стульев, высокий шкап с превосходным зеркалом и старинный столик с гнутыми ножками в стиле рококо. Обесценивало комнату то, что отсюда был вход в ванную с газовой горелкой. Это ненадежное сооружение стремилось истечь свинцовыми слезами в ванну; кроме того, мы периодически травились газом. Еще имелся коридор, в котором нельзя было разминуться, и кухонька, не вмещавшая обхудавшего Верониного зада. Она готовила, находясь наполовину в коридоре. К Дашиному приходу я всех выгнал из квартиры, даже пса Альфарку, чтобы помещение выглядело попросторнее.
Даша пришла как всегда вовремя и принесла цветы. Я смутился, ибо думал, что только мужчины дарят женщинам цветы, тут я смутился еще сильнее, вспомнив, что за время знакомства не принес Даше ни одного цветка. Даша прошла в мой кабинет, села на диван, машинально проверив упругость пружин, чтоб не провалиться, и сказала приветливо:
— Ну вот, теперь я знаю, как ты живешь.
Я в то время отыскивал вазу для цветов. И как назло, не мог найти не только вазы, хоть какого-то сосуда, способного вместить букет. Я облазил буфеты, шкапы, залавки, но ничего подходящего не нашел. В «зале» дотлевали в эмалевом кувшине почти осыпавшиеся георгины, подарок художника Осмеркина, я вышвырнул их в унитаз и спустил воду. Но только на третий раз, оглашая утлое жилье обвальным вульгарным шумом слива, удалось мне их спровадить в смрадную глубь. После чего я налил свежей воды в кувшин и торжественно водрузил Дашин подарок на письменный стол.
Все это время Даша с сумеречным лицом листала анатомический атлас с красочными разрезами человеческих половых органов.
Я взял у Даши атлас, зашвырнул его подальше, уютно пристроился к ней и тут с обморочным ужасом обнаружил двух клопов, резво стремящихся к ее голове, почти касающейся стены. Я глазам своим не поверил, у нас не водилось клопов. Всю мелкую живность — клопов, блох, вшей, тараканов, так же как грызунов: крыс и мышей — мы оставили в нашей прошлой жизни, в коммуналке Армянского переулка. Прежде чем переехать сюда, мы приглашали поочередно клопоморов, тараканоморов, специалистов по выведению вшей и блох, а также виртуозов крысо- и мышебоя. И сейчас меня потрясли не столько сами клопы, сколько невиданная сроду особенность этих мерзких тварей продвигаться на рысях, ведь им всегда присуща неторопливая степенность, а сейчас еще немного, и они перейдут в курц-галоп.
Кто читал замечательную повесть Фридриха Горенштейна о девушке, пришедшей на бал в послевоенное лихолетье с двумя вшами на платье, тот сразу поймет мое отчаяние. Я должен был уничтожить негодяев так, чтобы Даша ничего не заметила, но проклятые твари находились за ее головой, и скинуть их незаметно не представлялось возможным. А если встать с дивана, Даша непременно глянет, что я замыслил. Я потянулся к ней и поцеловал. Она ответила мне с каким-то облегчением, видимо, затянувшееся прохладное начало встречи произвело на нее обескураживающее впечатление. Сейчас начиналось то, чего она ждала: ласки, нежность. Я обнял ее потеснее левой рукой, а правой дал щелчка ближнему клопу. Но он не остановился, лишь чуть изменил направление. Я еще сильнее навалился на Дашу, она откинулась, и я почти лег на нее. Такого мне еще не позволяли. Но ситуация была критическая. Я почти вдавил ее в диван и сшиб клопа со стены меньше чем в сантиметре от прядки ее волос.
В коротком облегчении я успел заметить позицию, которую занял на Даше, лежа на ней, ощущая ее грудь, живот, бедра, все тело. И еще я успел почувствовать, что она отвечает мне с большей горячностью, чем прежде. Переведя ее в партер, я сделал то, чего она давно уже ждала, удивляясь моей холодности и пассивности. Во мне нарастали две параллельные агрессии: любовная к Даше, истребительная ко второму клопу, который и не думал отступать. И так получилось, что губительный выпад против клопа оборачивался любовным рывком к Даше. «Ты совсем задавил меня», — произнесла она голосом изнемогающей нежности, и в то мгновение я наконец ссек лихую голову супостату. Свидетельство тому — капелюшечка крови на ногте среднего пальца, обезглавленный труп соскользнул за диван.