было ни одного. Правда, на посту находилась отрядная аптечка, но это скорее была ирония, а не аптечка. Медикаменты, составлявшие ее, относились к разряду самых невинных, как, например, мятные капли, сода, валерианка и т. п. пустяковина, употребляемая в тех случаях, когда с одинаковым успехом можно не употреблять ничего.
Отчаявшись в домашнем лечебнике и видя, что ни доктор не едет, ни объездчики не возвращаются, Вера Александровна потребовала от Петра Петровича, чтобы он, несмотря на ночь, ехал сам в Инджирь и во что бы то ни стало привез доктора. «Ребенок уже два дня лежит без всякой медицинской помощи, так дальше оставлять его нельзя — он может умереть».
Хотя Петр Петрович и был далек от мысли придавать серьезное значение болезни Мити, но тем не менее он тотчас же Изъявил согласие. При всей своей безалаберности и склонности к кутежам, он в душе очень любил жену, ему было жалко видеть, как она страшно мучится и беспокоится, не спит по ночам, не ест и ни на минуту не отходит от постели сына.
К тому же и Митя ему был очень дорог, он любил его настолько, насколько была к тому способна его малосерьезная натура.
После отъезда мужа Вера Александровна еще сильнее почувствовала свое одиночество и беспомощность. Она села подле кровати сына, не спуская с него глаз, бессильная чем-либо облегчить его страдания, Все ее помыслы сосредоточились теперь на одном: скоро ли приедет доктор? Несколько раз она принималась высчитывать, во сколько часов Петр Петрович может доехать до Инджиря, сколько времени потребуется доктору, чтобы собраться и выехать из города, сколько часов употребят они на обратный путь, принимая во внимание утомление лошадей. По всем этим расчетам выходило, что раньше трех-четырех часов пополудни нельзя ждать их приезда. Между тем уже шли четвертые сутки, как Митя заболел.
— Вот они, эти проклятые расстояния и дороги,— ломала она в отчаянии руки, — на поездку в город и обратно надо два дня.
Доктор был казенный и не мог отказаться приехать, но могло случиться, что он был занят, в лазарете могли быть труднобольные, умирающие, подобных больных доктор не мог оставить на два дня, а поездка в Амбу-Даг отнимала именно такое количество времени. Что тогда будет с Митей?
Леденящий ужас охватывал Веру Александровну при такой мысли. Она. бросалась на колени перед образом, благословением ее покойной матери, и принималась горячо, неистово молиться, ударяя себя в грудь и в истерическом припадке колотясь головой о холодные доски пола.
Эта ночь особенно была не хороша. Митя стонал, метался, всплескивал ручонками и хриплым жалобным голосом поминутно просил: «Пить, пить».
Замирая от ужаса, с сердцем, готовым разорваться на части, Вера Александровна осторожно подносила к его запекшимся губам стакан с лимонным питьем; Митя, не открывая глаз, жадно проглатывал несколько капель, благодаря ее слабой, жалкой улыбкой.
— Митя, сынок мой, радость моя, что с тобой, жизнь моя? — тихо шепчет Вера Александровна, наклоняясь над разгоревшимся личиком ребенка, а крупные слезы неудержимо струятся по ее щекам.
Ночь прошла, не принеся никакого облегчения. На рассвете вернулись посланные в субботу вечером первые два объездчика и доложили, что доктор приедет к вечеру. Он собрался приехать еще вчера, но привезли раненного в перестрелке с курдами солдата Пусианского отряда. Беднягу с раздробленным бедром везли на катере больше суток, перекинув, как куль, поперек седла; иного способа доставки раненых в город нет, на руках десятки верст не донесешь, а повозка по горным тропинкам не проедет, остается катер, как единственное средство в передвижениях.
С лихорадочным нетерпением принялась Вера Александровна поджидать доктора; внутренний голос ей говорил, что, если он сегодня не приедет, завтра уже будет поздно.
Солнце медленно склонялось за Амбу-Даг; ущелья и подошвы гор уже окутались в сумерки, только вершины были еще освещены; в комнатах царил полумрак. Вера Александровна зажгла лампу и снова подошла к постели Мити; мальчик лежал тихо, закрыв глаза, мертвенно бледный; две скорбные морщины залегли вокруг рта, какие-то неуловимые тени бродили по его лицу, придавая ему особенное, незнакомое ей выражение.
— Сударыня,— осторожно просовывая голову в дверь, шепотом доложил Зинченко,— доктор приехали, спрашивают, можно ли войти.
Вера Александровна так и всполохнулась вся.
— Где он? где? Зови скорей, — и, не дожидаясь, она опрометью бросилась навстречу доктору.
— Доктор, голубчик,— зашептала она, крепко стискивая руку сутуловатому, коренастому человеку в форме военного врача, — он умирает.
— Ну, полноте,— шутливо успокоил тот,— ох, уж вы, мамаши, мамаши, чуть ребенок прихворнул, вы уж его хороните, так не годится. Наверно, пустая простуда, и больше ничего. Вот мы сейчас посмотрим.
Говоря таким образом, он неторопливо и осторожно подошел к кровати, но при первом же взгляде на больного беспечная улыбка сбежала с лица доктора. Он нахмурился и поспешно начал изучать пульс; для него сразу стало все ясно, надежды не могло быть никакой; однако он нарочно медлил, не имея сил обернуться назад, где его приговора ждала трепещущая, пораженная ужасом мать, для которой со смертью ее единственного ребенка терялся всякий смысл в жизни.
Снова падает снег, покрывая своим мертвенным покровом вершины и гребни гор, заполняя пропасти и ущелья, заметая жалкие курдинские зимовники. Пятый день пост Амбу-Даг отрезан от всего мира и живет своей крохотной монотонной жизнью муравейника, заброшенного в пустыню.
Со дня смерти Мити прошло три года. Тубичевы по-прежнему живут на Амбу-Даге, но теперь они уже примирились с своим положением, обжились и привыкли к окружающей их обстановке. Веру Александровну уже не томит, как первое время, тесный дворик казармы, с высокими стенами кругом, напоминающий глубокий и узкий колодезь, не пугают вечные стоны ветра, не страшит и бесконечная вереница монотонных, однообразных дней, ожидающая ее впереди. Ко всему этому она давным-давно привыкла, как привыкла к частым и долгим отлучкам мужа и его все усиливающейся пагубной страсти.
Садясь за стол, она уже не возмущается, не досадует, как прежде, видя, с какой жадностью он первым долгом набрасывается на водку, напротив, теперь она и сама не прочь поддержать ему компанию — и охотно выпивает две, три рюмки, не морщась и не содрогаясь.
Между собой Тубичевы почти не разговаривают, да и о чем говорить? Какие новости могут сообщить они один другому? Прежнее все переговорено, а нового нет и быть не может. Его городские кутежи и попойки ее не интересуют, все же постовые происшествия ей до мелочи известны, в той же степени, как и