Читать интересную книгу Остров Буян - Степан Злобин

— Таких на огне палить, мучить надобно, чтобы легче народу стало!..

— Ей, старосты, слышьте — расспрос под пыткой чинить! — раздались кругом голоса.

— Пытать дворян! Слышь, Михайла Петрович!

Земские выборные гурьбою шли позади длинно растянувшейся вереницы стрельцов и охраняемых ими дворян.

— Пытать, Михайла Петров! — крикнул Уланка, стоявший тут же.

Все лицо его было обмотано, только один глаз и рот оставались открытыми. Белое полотно повязки покрылось бурой корой запекшейся крови, но он все же пришел на площадь.

— Суд укажет расправу! — ответил Мошницын.

Впереди в толпе вышла заминка: старик Терентий Безруков, площадный чеботарь, внезапно оттолкнув стрельца, подскочил к дворянину Всеславину и в мгновение ока воткнул ему в горло сапожное шило…

Раздался отчаянный визг дворянина. Стрельцы в смятении от неожиданности схватили Терентия за обе руки.

— Вяжи его! — крикнул стрелецкий десятник.

Но тут зашумели стоявшие вокруг горожане:

— Всеславин сына его из пистоля убил! Пусти старика! Пусти старика! Вы что — за дворян?! — закричали в народе.

— Пусти, говорю, — по-хозяйски вмешался силач, соборный звонарь Агафоша, сжав руку стрельца так, что тот искривился.

— У тебя бы, антихрист, сына побили! — воскликнул Сергей-стригун, обратясь к стрелецкому десятнику.

— Отдай мое шило! Отдай мое шило! — хрипел, вырываясь, старик, по лицу его из гноящихся красных глаз обильно струились слезы на жидкую бороденку…

— Уйди-ка, Терентий Егорыч. Покуда довольно. Пусть их подпалят огоньком у расспроса, — уговаривали старика.

Услышав обещание пытки, чеботарь унялся. Раненый дворянин, хрипло дыша, пошатнулся. Стрельцы ухватили его под обе руки и потащили вперед.

— Дорогу шире! — надрываясь, орал стрелецкий пятидесятник, опасаясь нового нападения из толпы.

Но больше на них никто не напал. Они подошли к дощанам. Со связанными руками дворяне сами не могли влезть на днища посудин, и их пришлось подсадить.

— Рожон им под задницы — разом и вскочут! — воскликнул в толпе белесый замухрышка, зелейный варщик Харлаша.

— Ты б утре мне подвернулся под саблю, Харлашка, так я б тебе языка полсажени урезал, — спокойно сказал ему Петр Сумороцкий.

Все десятеро дворян, из которых часть была в бранных доспехах, но без сабель и все со связанными руками, разместились на широком днище дощана. На второй дощан взобрались оба земские старосты, Томила Слепой, Коза и мясник Леванисов. Мясник подал руку, чтобы помочь подняться попу Якову, но тут, протискавшись сквозь толпу, подбежал босоногий подросток.

— Батюшка, батюшка, стой! Батька мой помирает от раны. Послал за тобой, — прокричал мальчишка.

— Не один Яков поп, — сказал Леванисов.

— Иного не хочет мой бачка, велел его…

— Я пойду, — сказал поп.

— А буде придется с расспроса дворян приводить по кресту? — возразил Леванисов.

— Напутствую, разом и ворочусь.

Поп ушел.

На одном дощане неслышно совещались земские выборные, на другом молча, не говоря меж собой, стояли дворяне. Стрельцы, приведшие для расправы дворян, разместились вокруг дощанов, оттесняя толпу, чтобы оставить хоть небольшой свободный круг.

— Старосты, ждете чего?! — крикнул Иванка.

— Станем спрошать изменников, горожане, — громко сказал Коза, став на край дощана. — Вина их ведома всем?

— Всем ведома! Дело спрошай! Окольничать брось — не подьячи сошлись у расспроса! — отозвались разноголосые выкрики из толпы.

— Иван Тюльнев, иди ближе ко краю, — позвал Коза.

Дворянин Тюльнев, в кольчуге под вишневым бархатным кафтаном, вышел вперед, поклонился народу. Перешагнув с дощана на дощан, Коза снял с него железный шлем и положил у его же ног. Тюльнев встряхнул головой, оправляя светло-желтые потные волосы, и поклонился еще раз.

— Сказывай про измену: с кем был в совете? — спросил Томила Слепой.

— А нету измены моей. Нет, ей-богу, нету!.. От робости бег — не в измену… — забормотал Тюльнев.

— С чего ж ты робел? Ратным людям робеть не пристало, — внятно сказал Прохор Коза, — и робость в бою — измена!

— И то — не пристало, да вишь — оробел: увидал, что посадски побиты, — ну, мыслю, беда нам, дворянам, будет, — сказал хриповато Тюльнев. — Я и побег. А ныне срамно мне того, что побег… Коль на воле оставите, не в тюрьме, — клятвой господней клянусь — вдругорядь не сробею, кровью и животом заслужу вину!..

Дворянин поклонился народу поясным поклоном и, тряхнув головой, откинул волосы, упавшие на лицо.

— А людей псковских в битве рубил! — крикнул Иванка. — Коль со страху бежал, то чего ж с нами бился?

— Ты, сопляк, что за спросчик! Не стану тебе отвечать, — отмахнулся Тюльнев.

Гаврила грозно взглянул на него, и глаза дворянина быстро забегали.

— А когда побежал, пошто второго коня увел? Конь-то был мой! — звонко крикнул в толпе монастырский служка.

Тюльнев, опасаясь Гаврилы, хотел ответить, но в это время народ у самого дощана загудел и расступился, давая дорогу троим молодым мясникам в кожаных запонах, тащившим из ближней мясной лавки тяжелый дубовый обрубок, на котором лет сто подряд разрубали мясо.

— Расступись! Дорогу! — покрикивали мясники.

Они подошли к месту расспроса и скинули ношу с плеч на дощан. Гулкий отзвук в пустой посудине прозвучал над площадью.

Один из мясников вспрыгнул на край дощана, вытащил из-за пояса широкий блестящий топор и привычным ударом воткнул его в чурбан.

— Господа, люди добрые! — скинув шапку, выкрикнул он. — Плаха на дощане, топор вострый… Чего их расспрашивать!..

Вся площадь на миг умолкла: как от глотка крепкой водки, заняло дух у всей многотысячной толпы от этих простых и неожиданных слов, от внезапного сознания власти своей над жизнью и смертью дворян… Изменники вдруг как-то сжались тесней в кучку. Смятение, изобразившееся на их лицах, страх, дрогнувший на мгновение в опущенных веках Тюльнева, и странный собачий кашель раненного в горло Всеславина пробудили толпу.

— На плаху изменников!

— Рубить им башки! — закричали вокруг дощана, и выкрики эти покрыл сплошной рев… Вдруг стало ясно всем, что дворяне должны заплатить головами за неудачу в битвах с Хованским, за убитых и покалеченных братьев, мужей, сыновей и отцов, за кровавое горе, пролезшее в каждый двор, за неомытых покойников, сваленных в общую яму…

Сами земские выборные, стоявшие на втором дощане, растерялись перед народной яростью. В этот час сошедшимся здесь казалось, что для полного осуществления народной воли не хватает только последней расправы с дворянами. Казнить их — и жизнь посветлеет…

В волнении наблюдал Томила Слепой, как ширится и возрастает народная буря.

В пестром гвалте нельзя было слышать отдельных слов, только бороды прыгали, только вздымались руки, сжимавшие пики и сабли, да тысячи кулаков потрясались над головами…

Расталкивая локтями соседей, рвался к дощану чеботарь Терентий, что-то крича, широко разевая беззубый рот, как пустое дупло, и размахивая своим шилом.

Еще минута — и станет поздно: неистовая стихия кровавой мести овладеет душами, и с дощана брызнет кровь…

Людские сердца все сильней распалялись жаром. Люди дразнили друг друга гневными криками. Летописцу представилось, что молчание всех образумит… Он поднял руку, призывая народ ко вниманию. Крики разом умолкли. Все ждали последнего смелого, ясного слова Томилы.

— Ей, верно тебе говорю, господине Псков, город вольный! — воскликнул Томила, и голос его в тишине прокатился свободно и широко.

Слепящее солнце скрылось на миг за облачком. Летописец увидел лица людей, стоявших вблизи. Они выражали полную веру в него, решимость и поощрение. Народ ему верил… Тысячи глаз впились в него в тишине…

Томила ждал, что вслед за торжественными вступительными словами, за первыми сильными звуками его голоса он почувствует вдохновение, ждал пробужденья в себе того чудесного ощущения вождя, какое впервые родилось в нем здесь же, на дощане. Но вместо подъема вдруг почувствовал он смущение и испуг: он понял, что нет у него тех слов, которых все ожидают, что между ним и народом натянута нить, готовая вот-вот порваться…

«Нелепо чинить самосудну расправу!» — хотел крикнуть он, но что-то его удержало от этих прямых слов, и вместо них он не столько сказал, как услышал из своих уст чужой неуверенный торопливый лепет:

— Вершити все надо по правде… По божьей правде судить, не по мести людской… Не мочно так просто рубить… Так просто…

Он сам не узнал своего голоса. Горло его пересохло, слова растерялись. Он чувствовал сам, что еще мгновенье — и слушать его не станут…

— А станем судить их по правде!.. — выкрикнул он и схватил полную грудь воздуха, но какое-то слово застряло…