Читать интересную книгу Воспоминания - Ю. Бахрушин

Самым оживленным периодом в истории Жодо-чей было начало прошлого столетия, когда в нем жил Владимир Федорович Вельяминов-Зернов и сюда приезжали бесчисленные поклонники молодой Анисьи Федоровны. Владимир Федорович в 1805 году начал издавать журнал «Северный Меркурий» и был коротко знаком со всей литературной Москвой. Да и Анисья Федоровна баловалась пером и печаталась в «Новостях русской литературы». В те года Жодочи посещали Карамзин, оба Дмитриева — баснописец и его племянник, а впоследствии молодой П. А. Вяземский, Веневитинов. Их имена и фамилии часто мелькали в переписке, находились списки и даже подлинники трогательных мадригалов, посвященных молодой хозяйке. Однако мне тогда удалось наткнуться лишь на два автографа — маленькой записки Карамзина н шуточного стихотворения Дмитриева, посвященного Анисье Федоровне. Зато во множестве попадались стихотворения никем не подписанные, но одинаково крючковатого почерка. Я взял себе десяток, а остальную массу возвратил обратно, так как приписывал их самому хозяину. Много лет спустя я вдруг увидел в Литературном музее знакомый мне крючковатый почерк и узнал, что он принадлежит Мерзлякову. Раздобыв биографию поэта, я узнал, что летом он постоянно жил в Жодочах и именно там сочинил свою широко известную песню «Среди долины ровные». Но делать было уже нечего — в те годы не только многочисленные рукописи Мерзля-кова, но и Жодочи уже не существовали.

Среди книг много попадалось первых изданий (помню, например, «Ведную Лизу») и произведений с дарственными надписями авторов, но на книги было «табу», и мне удалось тайком вынести лишь прекрасный список «Горя от ума» Грибоедова. В 20-х годах я как-то попал в Петровское в больничную аптеку и заметил кривоногий стол, под ножку которого была подложена какая-то книга. Вытащив ее, я увидел, что это «Басни» Крылова с дарственной надписью Анисье Федоровне, сделанной самим автором. На мою пламенную просьбу отдать или продать книгу я получил ответ:

— Нет! Как же? Стол будет качаться, а она как раз, а мне работать надо.

Мне удалось просмотреть не более десятой части жодочевского архива и шкафа три книг: начавшаяся война 1914 года и мобилизация в армию не дали мне возможности докончить это дело.

Вспоминается еще один комический случай моего плутания по новым, неизведанным местам. Раз как-то я поехал куда-то очень далеко и сбился с пути. После долгого блуждания я наконец попал на какую-то заброшенную дорогу в лесу, которая привела меня к монастырской ограде. Необходимость ориентироваться, усталость и любопытство заставили меня слезть с лошади и войти в ворота. Монастырь оказался женский и на редкость бедный — небольшая церковка и вокруг нее кельи и хозяйственные помещения, все сплошь деревянные. На просьбу осмотреть церковь услужливая монашка повела меня в храм. По дороге я стал расспрашивать, где я нахожусь и как мне добраться до дому. Моя спутница мигом мне все объяснила и поинтересовалась, кто я такой. Я назвал себя. Услышав мою фамилию, она переменилась в лице — на нем появилось выражение недоверия, перемешанного с прямым ужасом, наступила пауза, во время которой она внимательно смотрела мне в глаза, а затем последовал новый вопрос: кем мне приходится Александр Алексеевич. Узнав, что это мой родной дед, она всплеснула руками и опрометью побежала от меня, истошным голосом взывая к какой-то проходившей вдали другой монашке:

— Где мать-игуменья? Скорей ее сюда, скорей!

Я стоял один, как ошарашенный, среди монастырского двора с, вероятно, чрезвычайно глупым видом, не зная, что мне делать и как объяснить происшедшее. Пока я соображал, вдалеке появилась спешащая ко мне изо всех сил пожилая старуха, а за ней человек пятнадцать монашек.

Я не сразу понял, в чем дело, так как все говорили одновременно, перебивая друг друга, но наконец все объяснилось. Я уже ранее упоминал, что сестра моего деда, вследствие какого-то трагического романа, совсем молодой покинула свет и ушла в монастырь. Это и оказалась та обитель, куда постриглась бабушка и где впоследствии она игуменствовала чуть не сорок лет. Монастырь был на редкость бедный и походил больше на религиозную трудовую коммуну. Дед был почти единственным человеком, который, по просьбе сестры, время от времени посылал туда какие-то деньги, так что в данных обстоятельствах я оказался внуком «благодетеля» и мне воздавались но этому случаю соответствующие почести.

Мать-игуменья самолично показывала мне церковь, водила на могилу бабушки и обязательно хотела, чтобы была отслужена какая-то церковная служба, но, к моему счастью, священник пошел в лес по ягоды и его трудно было сыскать. Все же мне не удалось отвертеться от чаепития, против которого я особенно не возражал, так как день был жаркий. Не был забыт и мой злополучный коняга, который также был напоен водой и угощаем овсом.

Когда я тронулся в обратный путь, все население монастыря во главе с игуменьей вышло меня провожать за ограду. Все это было поистине во чужом пиру похмелье.

Само собой разумеется, что поездки по соседним усадьбам и изучение окрестностей не исчерпывали всю мою жизнь в имении. Верные себе, мои родители стали сразу приучать меня к деревенской жизни, заставляя практически знакомиться со всеми сельскохозяйственными работами. Косьбу я воспринимал туго, брал либо чересчур низко и зарывался в землю, тупя косу, либо ударялся в другую крайность и оставлял на поле траву чуть ли не в четверть вышиной. Так я толком косить и до сегодняшнего дня не умею. Жать я научился быстро и делал это хорошо, чему всецело обязан местному священнику, моему учителю. Несмотря на то что это искусство не мужское дело, он, рано овдовев, принужден был овладеть им и считался первым жнецом в округе. Крестьяне говаривали: «За ним никакая самая шустрая баба не угонится». Утомительная это работа, а всего труднее вязать снопы. И спина и руки горят и ноют, а пот, стекая со лба, попадает в глаза и жжет, как огонь.

Мать стремилась как можно скорее механизировать все сельскохозяйственные процессы. У нас появились конные сеялки, грабли, косилки, молотилки, веялки и прочий сельский инвентарь. С машинами у меня дело пошло лучше. Здесь я на опыте постиг, насколько машинный труд легче ручного. Но тут же случилось со мной одно происшествие, которого я не забуду до дня моей смерти.

Косил я как-то на машине. Лошадь попалась старая да притом еще ленивая, а я почему-то спешил и потому, не скупясь, поощрял ее концом вожжей, в которые было вплетено кнутовище. Огрев ее как-то особенно удачно, я пустил свою клячу быстрым аллюром, но вдруг почувствовал, что какая-то неведомая сила стаскивает меня с сиденья, на котором я не в силах удержаться. После короткой и безуспешной борьбы я рухнул прямо на ножи. Помню только, как отчаянно тарахтела косилка, и от ужаса перед тем, что неизбежно должно было произойти, я весь сжался и закрыл глаза. Но стоило мне только коснуться земли, как машина встала как вкопанная. Я открыл глаза — передо мной блестели острые ножи косилки, за которые я судорожно схватился пальцами правой руки, — еще четверть оборота колеса, то есть еще какая-нибудь десятая доля секунды, и ножи начисто бы отрезали мне пальцы. В чем же было дело? Оказывается, стегая лошадь, я захлестнул себя кнутовищем, конец которого попал в колесо и стал наматываться на спицы. В момент моего падения кнутовище намоталось до отказа и намертво затормозило ход машины. К моему счастью, конец вожжей оказался крепким и выдержал, да и лошадь особенно не стремилась преодолеть сопротивление. Домой я пришел еще бледный, с дрожащими руками. С этого времени прошло более сорока лет, а и теперь при воспоминании у меня бегают мурашки по спине и дрожат пальцы. Видимо, судьбе было угодно сохранить мои пальцы, и я своим писанием стараюсь но силе возможностей оправдать ее предначертание. Но это уже мистика!

Все же и машины не всегда облегчали труд. Казалось бы, велика ли работа на молотилке или веялке? Знай подавай снопы в барабан и смотри только, чтобы рукав рубахи не попал на зубцы — затянет, — или крути ручку, как шарманщик. Но погода жаркая, разогреешься, вспотеешь, а кругом пыль и острая, как битое стекло, шелуха от колосьев с затвердевшими усами-иглами. Все это летает в воздухе, попадает за ворот рубахи, прилипает к телу и зудит нестерпимо. Кончишь работу и скорее все долой и в речку. Зато ночью спишь как убитый, безо всяких сновидений и просыпаешься на том же боку, на котором заснул. Свежий воздух и физический труд делают свое дело.

Мать увлекалась налаживанием молочного хозяйства и птичника, а также садоводством и пчелами. В последнем отношении ее наставником стал наш священник, у которого была неплохая пасека. Как священник, так и Кругликов, у которого также были пчелы, подарили матери на развод по улью. При их периодическом осмотре понадобилась моя помощь. Я вооружался разведенным дымарем, надевал на голову нелепую сетку, и мы храбро отправлялись на пасеку. На первых порах пчелы встречали нас враждебно. Однажды, сразу, точно сговорившись, три пчелы угостили меня своим ядом. Я, конечно, распух, температура поднялась у меня до 38 градусов, но все это ненадолго, после этого я стал несколько стесняться пчел. Впрочем, через некоторое время мы привыкли друг к другу, и я настолько обнаглел, что отказался от сетки, только повязывал голову, ибо укус неизбежен, если пчела запутается в волосах. Перестал я бояться пчел и потому, что мой организм привык к их яду, который производил на меня не больше впечатления, чем укус комара. Аромат нагретого солнцем пчелиного воска и меда и до сего времени пленяет меня и кружит голову.