Читать интересную книгу Шестьсот лет после битвы - Александр Проханов

— Говори. Все впишу до единого слова.

И начал он долгий сказ про то, как случилось.

Прискакал на соборную площадь на опаленном коне ловчий Братко. Задрал рубаху, показывал народу свой сожженный живот. И, умирая, говорил бессвязные речи про явление орды, севшей на Броды, спалившей мосты и ладьи, и села, и посады, и божьи храмы, избившей многих жен, и мужей, и монахов, и рыбаков, и ловчих. И от той орды сходит огонь и великий пал. И если ту орду не посечь, все, от старых до малых, в огне пропадут.

И князь велел бить в большой колокол, собирая рать. И на рать вышли все, кто мог воссесть на коня и держать в руке меч. Открыли подвалы и выпустили на волю колодников, которые просились на рать. И иноков, и монахов обрядили в кольчуги, которые просились на рать. И было на площади общее целование, просили друг у друга прощения, кто в чем виноват и согрешил, и говорили друг другу «брат».

И шли первый день по большой дороге на волок, и в травах следом шло много волков и лисиц, и летели карги, ястреба. и птицы-неясыти. А ночью, когда стали станом, взошли разом две луны, обе красные, как сукровь.

Во второй же день пути случились иные чудеса и знамения.

Из озер и рек выбрасывалась рыба на берег, будто ей нечем дышать. Ползла на плавниках по земле под ноги коней и умирала. И ехали по мертвой рыбе.

Случилось вдруг со многими безумие и помрачение духа. Затмило разум ненавистью и злобой, и возгорелась ссора. Друг на друга кидались с мечами и бились. И были раненые, покуда иноки не окропили помутненных святой водой, и те прозрели.

Подъезжали когда под Малые Броды, вдруг напал на всех страх великий и на коней. Сами поворачивали и скакали прочь. А у людей глаза побелели от страха, и многие враз поседели, будто увидели ужас. Но было все тихо, леса стояла зеленые, и реки тихо текли.

К полудню, когда поили коней, и был жар, и под кольчугой кожу пекло, вдруг река стала льдом. И долбили лед мечами и копьями, чтоб коней напоить.

А к ночи, когда достигли Святой Дубравы, побежали навстречу звери, будто их гнал пожар. Медведи, лисицы, зайцы, лесные и полевые мыши, ужи, пауки и всякий червь земной — все стремились навстречу, и кони ржали, хотели повернуть за ними.

Князь обратился к войску: «Идти ли дальше? Не говорят ли знамения, что будем убиты?» «Дальше идем, — отвечали полки, — А чтоб укрепиться духом, разверни, князь, хоругвь!»

Развернули хоругвь с образом Нерукотвотного Спаса и вошли на Городище, на высокую гору, откуда увидали орду…

— Федор, — прервал его Василий. — Твой рассказ был записан мною, прежде чем ты начал рассказывать. Подойди сюда и взгляни. Так ли было?

Он взял друга за руку, отвел в угол кельи, где на столешнице синело перышко сойки и, накрытая полотном, лежала икона. Убрал белую ткань — и открылось.

Выезжает строем конное воинство. Шлемы, копья, щиты. Движется мимо нив, дубрав. Переходит вброд реки. Смотрит с высокой горы в глубину дола, где ужасный видом огненный Град о семи головах и башнях, и на каждой кипящая ртуть. Мчатся воины навстречу лучам, падают в пламени. Крутится в Граде огненный змий, и войско горит, как хворост. Уходит Град в ночное небо, оставив под собой семь хвостов и пожаров, и земля, как уголь, черна.

— Откуда все знаешь? Кто побывал до меня?

— На небе все было видно. Поднялся на колокольню, и на небе была видна сеча. В книгу ее записал и на доску занес.

Обнялись они, и плакали, и целовались по-братски.

— Ступай отдыхай под полог, — провожал его друг, — А мне к вечере идти, часы читать.

Задернул над его головой чистую полотняную ткань.

…И привиделась ему его милая. Сумерки зимней избы. Белая теплая печь. Беличьи шкурки сохнут, подвешенные у матицы на гвозде. Тихо покачиваются от теплых дуновений. Сверчок неумолчный за старушечьим сундуком, где вешают сарафаны и кики, осыпавшие жемчуг кокошники. И она, его милая, тихо ведет своей легкой рукой по его волосам, целует в закрытые веки.

— Опять ты от меня уехал и со мной не простился! В который раз уезжаешь, а перед этим слова не молвишь!

— Теперь никуда не уеду, с тобой останусь. Куда мне теперь уезжать?

— А помнишь, как ходили к Троице на страстную пятницу и всю ночь кричали грачи?

Помнит, конечно, помнит. Грачи кричали всю ночь, и из храма несли плащаницу, тяжелую ветхую ткань с серебряным телом Спасителя. Ночное кружение у церкви, заунывное пение старушек. Отец Николай дал ему в руки большую, обитую золотом книгу, а она, его милая, несла перед ним свечу. И он любил ее бесконечно в этих тающих весенних снегах, среди блуждающих огоньков и грачиных криков. Помнит, конечно же помнит.

— А помнишь, как оторвался конь, убежал в чащобу и мы ловили коня?

И это он помнит. Как пробирались в чащобе, в душистом мокром малиннике, набирали полные горсти ягод, и она протянула ему пригоршню, и сквозь пальцы ее светило солнце, и сквозь ягоды светило солнце, и он целовал горсть ягод, и ее губы в малиновом соку, и конь сквозь кусты смотрел на них своим солнечным смеющимся оком.

— А помнишь, как ловили звезды ведром?

И это помнит. Ходили зимой к колодцу. Он вытащил дубовую стучащую о сугроб бадью, поставил на снег. И когда улеглась водяная рябь, в круглом зерцале собрались все звезды, все небесные силы. Опустились на колени, наклонились к бадье и увидели в ней мерцания высоких небесных царств и ночного синего ангела, пролетевшего в мироздании.

— Ты ушел на войну, а я сшила платье к венцу и бусы, и ленты купила. Все смотрела в зеркальце, которое ты мне подарил. Все хотела тебя углядеть. А в зеркальце вдруг блеску не стало, будто туман нашел.

— Что об этом теперь говорить? На Красную горку свадьбу сыграем.

— Обними меня крепко-крепко!

Он обнял ее. Раскрыл ей рубаху на груди и целовал серебряный крестик, и целовал под бусами шею и жаркие губы. И ему начинало казаться, она вырастает у него под губами, становится белой, необъятной, как земля в своей белизне. Подымает его и несет к высокому свету и блеску, к ночному чудному солнцу. Опускает обратно в сумерки теплой избы.

— Милый ты мой, любимый! Рожу тебе сына.

Бабочка, ожив от тепла, заметалась вокруг лампадки. Села, яркая, красная, на смуглый лик Богородицы.

— Милый, здесь жарко! Пойдем из избы. Покатаемся с тобой на санях. Достань-ка сани в сарае. Покатаемся с горы на санях!

Он вышел в сарай. Дохнуло морозом, холодным железом, старой, мертвой соломой. На ощупь пошел вдоль стены. Звякнули старые косы — ходили с отцом на луга. Качнулась деревянная ступа — мать долбила зерно. Вот драный плетеный кнутик — гонял подпаском коров. Вот старая берестяная дуда — манил щеглов и синиц. А вот и сани — гнутый полоз, ременные вожжи, ленточка сохранилась с давнишней масленицы.

Он вынес сани наружу, положил на хрустнувший снег.

Стояла ночь. Только за крышей сарая угасла последняя голубая заря. Колья забора темнели на синей заре, и из нее рождались водяные белые звезды. Над крышей их было много, морозных и дымных, в черных ночных небесах.

И такая печаль и нежность охватили его, такая любовь и боль к этой старой родимой избе и к ней, невидимой, милой, укрытой за венцами стены. Предчувствие утрат и потерь, близких неминуемых бед. Желание, чтоб они миновали, не коснулись его любимой, затерянной в полях деревеньки. И, желая отвлечь беду, преградить к родному порогу движение темных неведомых сил, он встал на колени и, обращаясь к заре, начал молиться.

Он молился о продлении рода. О родившихся, спящих в колыбелях младенцах и о тех, что еще были в материнских утробах. О стариках, готовых покинуть свет, и о тех, ушедших, что лежали в мерзлых могилах. Он молился, чтоб в людях сохранились добро и любовь, не оставили их милосердие и кроткая нежность. Чтоб земля его, Родина, в дождях, снегопадах, в осенних озаренных лесах, была вечна, неопалима. Сияла для мира в негрозной красоте и величии.

Он молился страстно и долго, покуда не погасла заря. Ожидал для себя знака, что молитва его услышана. За домами в проулке послышался стук колотушки, метнулся свет фонаря. Неся фонарь, упираясь в сугробы клюкой, прошел старый сторож.

Она вышла к нему из избы. В черноте блеснул ее цветастый платок.

— Пойдем на гору, слетим с горы на деревню!..

Они взялись за ременный повод. Потянули пустые, стучащие сани на гору мимо тихих избушек, где желтели над снегом оконца. Он чувствовал, как легка ее поступь, как горячо и румяно ее лицо, овеваемое морозным ветром.

Достигли вершины. Поставили сани в промороженную колею, и они, легкие, скользкие, колыхнули, словно лодка в воде.

— Я вперед, а ты сзади!.. Держи меня крепче! — сказала она.

Он уселся, обнял ее. Ее цветастый платок с ночными цветами и листьями был у самых глаз, пахнул теплом и летом.

Оттолкнулся, и сани помчались. Брызнуло синими искрами, мелким блестящим льдом. Метель закружилась. Они летели с горы в ветре, свисте и, не достигнув подножия, оторвались от земли и взмыли.