областным ревкомом и земотделом, наставил всем целую груду ультиматумов.
Пришлось созывать специально и экстренно заседания и в ревкоме и в земотделе, тушить разногласия, мирить враждующие стороны, обставить дело так, чтобы этот спор, скандалы и ультиматумы нисколько не отражались на несчастных сорока тысячах беженцев, которые ждали помощи. С большими трудностями, путем всяких взаимных уступок, путем скрупулезных комментариев к каждому пункту, к каждому шагу той и другой стороны, добились того, что стерты были, – может, и по видимости только, – самые острые углы разногласий. Вскоре ждали сюда и Джиназакова.
Другой представитель, даже целая подкомиссия работала от его имени в Пржевальске. Долетали сведения, что работа у нее проходила в тех же самых формах. Помнится, велась работа и в Джаркенте, – словом, некое подобие работы как будто и имелось налицо, но все это шло вразнобой, случайно, совершенно несогласованно ни между собою, ни с действиями областных и даже уездных органов власти. Наугад. Так казалось, если смотреть на дело его как на помощь беженцам-киргизам.
Но не наугад и не вслепую шла вся эта работа, если верить сообщениям, что изо дня в день прилетали к нам от пишпекских товарищей.
Я все еще не видал в глаза областного военного комиссара Шегабутдинова. Он с отрядом киргизов человек в шестьдесят уехал в Пржевальск. Там теперь работал представитель Джиназакова; товарищи из Пишпека доносят, что у Шегабутдинова с ним установлены теснейшие отношения.
И вдруг такое совпадение – Шегабутдинов присылает телеграмму:
«Высылайте срочно в мое распоряжение мусульманский батальон III Интернационала».
В этом батальоне семьсот пятьдесят – восемьсот стрелков. При умелом руководстве – это сила.
Советуемся: что представляет собою Шегабутдинов? Зачем ему этот батальон?
Знающие его старожилы высказываются в том смысле, что парень он хороший, но слабоватый и политически не ахти как развит, – при ловком, умелом нажиме может и покачнуться. Зачем ему может понадобиться батальон? Может быть, и в самом деле для важной, нужной цели. А может… Черт его знает что там творится. И все эти вот тревожные телеграммы из Пишпека заставляют нас быть особо настороженными:
– А ну, как это – мобилизация сил? Может, там, в районе Пржевальска и Токмака (куда доезжал ведь и сам Джиназаков!), собирается ударный кулак?
– Нет, нет. Лучше воздержаться.
И мы отвечали:
«Соображения стратегического характера не позволяют в данное время перебросить батальон мусульманский в Пржевальский район».
Скоро прискакал сам Шегабутдинов; загорелый, пыльный, прямо с дороги явился, он ко мне. Детина – косая сажень, с высоченной грудью, длинными, здоровенными руками, весь тугой и мускулистый, одет в защитное. Круглая голова крепко посажена на багровой жилистой шее. Черноволос, чернобров, черноус, бреет густую бороду. Годов ему около тридцати. Типичные восточные глаза: густо насыщены страстным блеском, быстро сменяют обворожительную улыбку на гневное сверканье. Он смотрел открыто и прямо в глаза, – это настораживало. Но уже через полчаса можно было заключить, что это по существу «рубаха-парень», у которого за крепкими и непокорными по внешности словами, движеньями и решеньями кроется бездна сомнений, нерешительности, внутреннего слабосилия, неуверенности, колебаний… Стоило ему по любому вопросу, хотя бы просто для испытания, задать пару-тройку встречных вопросов или возражений, и он начинал колебаться, сомневаться, пятиться назад, выискивать хоть какую-нибудь щелочку, через которую можно было бы с достоинством и незаметно отползти, отказаться от высказанного мнения, но так, чтобы это было незаметно! В его масленистых глазах густым оловянным слоем то и дело проливалась растерянность, туманила их, топила в смущении, прыгали только нервно и торопливо испуганные зрачки, показывая, что в мозгу так же торопливо прыгали теперь у него противоречивые мысли.
Шегабутдинов поддавался воздействию, влиянию чужих слов, особенно ежели эти слова говорились авторитетно и внушительно. Первое, что его в таких случаях охватывало, – это недоверие к своим собственным словам: он поспешно начинал сомневаться и отказываться. Первая беседа убедила в одном: если и может он быть опасен, то единственно по недоразумению; его необходимо взять под организованное руководство, не спускать с глаз, – тогда он будет одним из лучших. Так впоследствии и было.
Шегабутдинов развивал невероятную энергию в работе, относился честно, серьезно, заботливо к каждому поручению, к любой очередной задаче – болел ее неудачами, радовался, как ребенок, ее успехам. И как товарищ – был один из милейших, один из сердечнейших, с которыми приходилось сталкиваться когда-либо в жизни. Но все это потом.
А в первое время и Шегабутдинов у нас был на подозрении. Особенно после того, как сразу заявил о своем неудовольствии по поводу отказа нашего и перевел разговор на киргизскую бригаду.
– Вы формируете бригаду?
– Формируем.
– Вам, значит, нужны туземцы? Агитацию надо среди них вести, звать, – так ли?
– Ну, конечно…
– А кто у вас во главе стоит? Сизухин! Кто такой Сизухин? И почему Сизухин? Я вам непременно рекомендую поставить моего близкого знакомого – Бикчурова. Этот вот действительно сделает дело!
Предложение пока мы отклонили.
Черт его знает, какими он руководствуется мыслями: но, может быть, и в самом деле предполагает делу помочь. Если так – отлично. И даже есть большой смысл во всем том, что он предлагает, – это и в самом деле удобнее было бы и удачнее, об этом надо подумать, кой с кем можно посоветоваться, кой-кого следует запросить, но… Но встают снова и снова эти тревожные телеграммы из Пишпека, живо рисуется Пржевальск, где вместе с джиназаковским представителем был и Шегабутдинов, куда он вызывал мусульманский батальон… И теперь он настаивает во главе целой бригады поставить своего ближайшего сотрудника и сотоварища!
Нет, нет, лучше повременить, осмотреться внимательнее, тщательнее взвесить…
В Белоусовских номерах, где все мы живем, занимает отдельный номер начальник охраны города. Вхожу по какому-то срочному делу, открываю неожиданно дверь: ба! И на полу, и на диванах, на кровати во всевозможных позах возлежат незнакомые люди в прекрасных цветных халатах, с откормленными, породистыми лицами, осанистые, с жирными, толстыми шеями, заплывшими глазами и чавкают губами или взвизгивают странно непонятные слова. Чувствуется всеобщее возбуждение. Видно, что публика не из «простых», по всей вероятности именитая, богатая киргизская макушка – баи, манапы.
Среди них – Юсупов. Он лежал на кушетке, вздернув кверху ноги, попыхивая папироской, слушая визжавшую из угла порывистую, нервную речь. Увидев меня, живо вскочил, смущенно засеменил навстречу. Взял под руку и вывел из номера, нашептывая какую-то торопливую несуразицу.
Одно к одному; это обстоятельство наводило опять на сомнения. Кругом что-то происходит непонятное. То и дело слышишь и видишь неожиданные картины, только больше и крепче убеждающие в основном предположении и подозрении: происходит внутренняя