Итак, ее последним словом ему было «роднуша». «Пока-пока» не в счет.
«Мама» и «роднуша».
От этих слов ему было немного легче в похоронном бюро, когда он глядел на лежащую в гробу мать и не узнавал ее лица под толстым слоем грима; все тщательно подоткнуто, стянуто, кожа гладкая, точно свежеокрашенная. Глаза закрыты; интересно, подумал Джек, а там, куда она ушла, — не важно, куда именно, — зрение к ней вернулось? Открывшиеся там глаза видят? Но лицо главным образом выражало облегчение. Она уже не чувствует ничего, не знает, что слепа, и больше не клянет своей слепоты. Может спать вечным сном.
Под ненастоящей — электрической — свечой лежит Библия. От мягких, напоминающих бумажные носовые платки, страниц исходит тошнотный запашок. Странно. Он полистал книгу и наугад ткнул пальцем. Это оказался стих из Иеремии: «Ибо голос плача слышен с Сиона: „как мы ограблены! мы жестоко посрамлены, ибо оставляем землю, потому что разрушили жилища наши“»[143]. Нервный холодок пробежал у него по спине: все в точку, кто поверит, что это чисто случайное совпадение? Он понял, что судьба его решена.
Склонившись над гробом, он поцеловал мать в лоб, холодный как лед, он не ожидал этого холода. Понятно, тело же из больничного морга. Но почему челюсти не размыкаются? Наверно, чем-то незаметно скреплены.
Еще несколько часов он ощущал тот холод, словно зажимом сомкнувший ему губы.
Несколько дней спустя состоялись похороны — уже вторые за неполные две недели, и на протяжении всей церемонии у него перед глазами стояло ее лицо в гробу. Разумеется, Милли тоже приехала, и им приходилось притворяться любящей парой. В душе Джека шевельнулась надежда на ее сочувствие, но из нескольких разговоров по телефону у него сложилось впечатление, что она считает всю историю со смертью его матери намеренной уловкой, рассчитанной на то, чтобы вернуть жену. Возможно, он ошибается, и это лишь его нелепая фантазия. Милли подчеркнуто ласкова с Доналдом, ежедневно звонит ему, давая советы практического свойства и поддерживая психологически. По-видимому, она теперь постоянно живет у Клаудии; из-за дорожных пробок она приехала на похороны в последнюю минуту, разрумянившись от волнения. Рядом с Милли в модном черном костюме все прочие выглядели убого.
Джек готов был тоже нести гроб, но его уже водрузили на постамент в пустом зале крематория; из динамиков приглушенно лилась «Похоронная песнь волынщика» в исполнении Джеймса Голуэя[144]. Джек участвовал в выборе музыки, хотя брат с сестрой ему сильно мешали. Он предложил было кассету со своим впервые записанным на пленку сочинением, живо напоминавшим о детстве, но они сочли его пьесу «не слишком уместной». Сестра решительно прервала минималистское позвякивание и посвистывание:
— Музыка должна быть в мамином вкусе, а не в твоем.
После этого ультиматума опус показался нелепым даже автору. Сестра всегда была убеждена, что Джек хватается за малейшую возможность оказаться в центре всеобщего внимания.
— Но ведь мама мертва, — заметил он.
При этом все трое уверены, что их мать обожала Фрэнка Синатру, хотя Доналд это решительно опровергает:
— Вэла Дуникана — да. Или Энди Уильямса. А еще никогда не пропускала «Черно-белые народные песни»[145], — заявил он, тоскливо глядя на безжизненный экран телевизора. После аварии на фабрике Мойна его только таким и видела.
Наконец, шторки раздвинулись, и гроб уплыл в печь под медленную печальную мелодию в исполнении группы «Чифтенз»[146] — как бы напоминая об ирландских корнях Мойны. Сама она избегала малейших намеков на свое происхождение: в роду имелся пропойца-дядя сомнительных достоинств, не говоря уже об общей убогости и нищете, так что навряд ли она одобрила бы этот выбор. Более тонкий Вэл Дуникан был бы уместнее. Из ее ирландских родственников не явился никто; вероятно, в живых остались только совсем дальние, а может быть, их даже и не пригласили. Джек был разочарован. Почти вся семья Мойны, едва перебравшись в Англию, погибла во время бомбежек Лондона[147], и тринадцатилетнюю девочку отправили в сиротский приют, а спустя два года призвали на трудовой фронт. С 1952 года она работала в Хейсе — на фабрике компании «Уолл», и однажды, на вечеринке в рабочем клубе, познакомилась с Доналдом. Свое довоенное прошлое она просто вычеркнула из памяти и, наверно, правильно сделала.
Выступая с надгробными речами, родственники покойной вкратце касались этого периода ее жизни, подчеркивали мужество Мойны, страдания, которые она претерпела, ее чувство юмора и замечательные достижения ее детей — именно их успехам посвятил большую часть своего многословного выступления брат Доналда, баптист. Для Джулии же, сестры Джека, главным достижением в ее жизни стало замужество: она вышла за австралийца-полицейского с наголо бритой, похожей на пушечное ядро, головой, в которой сама мысль о шурине-композиторе решительно не укладывалась. Брат Джека Денни еще в начале 1980-х годов из занятного хиппи вдруг разом превратился в помешанного на компьютерах по-американски разжиревшего козла и теперь ковыляет, переваливаясь как утка, и пыхтит как паровоз. Он живет холостяком, хотя трижды чуть было не женился и до сих пор не теряет надежды найти суженую.
Джек всегда неплохо ладил с ними обоими, отчасти потому, что они гораздо старше его. Он всю жизнь был младшим братишкой, хотя не припомнит, чтобы кто-то из них его особо ласкал или баловал, даже сестра. Теперь-то у нее пятеро своих довольно трудных отпрысков; старший, двадцатипятилетний спасатель, недавно угодил в тюрьму за то, что прямо на пляже набросился на арабского туриста с кулаками.
Одна мысль о том, что брат или сестра прознает о разрыве с Милли, непереносима: то-то будут злорадствовать, пусть и тайком. Они уверены, что он целыми днями лодырничает, — только женины денежки считает да песенки насвистывает.
Милли подошла и стала в первом ряду рядом с ним. Они обменялись мимолетными взглядами, и Джека охватило чувство безысходности. Милли ему необходима. Милли, его жена. Выражение лица у нее спокойное, не суровое, без всякой враждебности. Она красивая, умная, волевая. Уникальная женщина. Не может же она с ним так поступить, тем более сейчас. Сейчас — нет. Она коснулась его руки, но не взяла ее и не сжала.
Хотя у него перед глазами все плыло и казалось нереальным, за время похорон он ни разу не прослезился. Поразительно. А ведь пытался и даже захватил с собой пачку бумажных платков. Но слезные каналы отказывались работать. Похоже, весь механизм вышел из строя. Из-за дождя скромные поминки проходили в доме, куда набилось человек двадцать. Милли с Джеком и кое-кто из гостей вышли в прихожую; стоя на нижней ступеньке лестницы и оттого возвышаясь над Джеком, она спросила, как он себя чувствует.