— Однако я, наверное, могу объяснить вам, что это было за чувство и тогда и теперь, — сказала миссис Пейтон и сумела вновь засмеяться своим нервным смешком, который, впрочем, тут же замер у нее на губах. — Я все отлично помню. Вы сказали мне тогда, что я напоминаю вам вашу мать. Я еще не так стара, чтобы годиться вам в матери, мистер Брант, но достаточно стара, чтобы быть — как и могло произойти — матерью вашей жены. Вот что означало ваше чувство тогда, и вот что оно означает теперь. Я была несправедлива, когда обвинила вас в желании сделать меня смешной, и прошу у вас прощения. И пусть все останется, как было тогда в будуаре… как есть теперь. Пусть я по-прежнему буду напоминать вам вашу мать! Я знаю: она была очень хорошей женщиной, раз у нее такой хороший сын, — а когда вы найдете ту милую юную девушку, которая составит ваше счастье, приходите ко мне за материнским благословением, и мы вспомним этот вечер и вместе посмеемся над его недоразумениями.
Однако в ее голосе не прозвучала та святая материнская нежность, которую, казалось бы, должно было вызвать столь благостное видение будущего, и даже в тени она не могла укрыться от настойчивой мольбы Кларенса.
— Я сказал, что вы напоминаете мне мою мать только потому, что я знал ее и потерял еще в раннем детстве. Она всегда была для меня лишь воспоминанием и в то же время воплощением всего лучшего и достойного любви, что только есть в женщине. Быть может, я просто рисовал ее себе такой, какой она могла быть в молодости, когда ей было столько лет, сколько вам. Если вам угодно неверно толковать мои слова, так, вероятно, вам будет приятно узнать, что даже это напоминает мне о ней. В моей памяти не сохранилось ни единого ее нежного слова, обращенного ко мне, ни единой ласки: моя любовь к моей матери была столь же безответной, как и любовь к женщине, которую я хотел бы назвать своей женой.
— Но ведь вы не видели женщин, вы их не знаете! Вы так молоды, что и себя не знаете. Вы забудете все то, о чем говорите, и забудете меня. А если… если я стала бы вас слушать, что сказал бы свет… что сказали бы вы сами через два-три года? О, будьте же разумны! Подумайте, как… как это было бы дико… нелепо! Как смехотворно!
И в подтверждение этой смехотворности из ее глаз во мраке скатились две слезинки. Однако Кларенс увидел белое пятно платка и схватил ее опускающуюся руку. Рука эта дрожала, но не вырывалась, и вскоре покорно замерла в его пальцах.
— Я не только глупец, но и грубое животное, — сказал Кларенс тихо. — Простите меня. Я причинил вам боль, причинил боль той, за кого с радостью умер бы.
Они оба уже давно остановились. Он еще держал ее дремлющую ручку. Другая его рука прокралась по бурнусу так осторожно, что легла на талию легко, словно ткань накидки, и, по-видимому, осталась незамеченной. У горя есть свои привилегии, и страдание искупает двусмысленность положения: миг спустя ее прекрасная головка, быть может, склонилась бы на его плечо, но тут из соседней широкой аллеи донесся приближающийся голос. Словно пресловутый свет изрек устами поверенного Сэндерсона:
— Да, он прекрасный человек и умница, но в знании жизни — сущий ребенок.
Они оба вздрогнули, но рука миссис Пейтон, пробудившись, крепко сжала его руку. Затем миссис Пейтон сказала ровным тоном, только чуть-чуть повысив голос:
— Да, вы правы, их следует осмотреть еще раз завтра при солнечном свете… Но вон идут наши друзья; вероятно, они ждут только нас, чтобы вернуться в дом.
* * *
Когда Кларенс проснулся с ясной головой и обновленными силами, комнату наполняла бодрящая свежесть раннего утра. Решение его было твердо. Он теперь же покинет ранчо, чтобы вернуться в широкий мир и искать счастья в другом месте. Это только честно по отношению к ней… Пусть ни у кого не будет возможности сказать, что он по неопытности и неразумию испортил ей жизнь… А если, прилежно потрудившись год-другой, он завоюет себе право вновь обратиться к ней, он вернется сюда. Кларенс больше не говорил с миссис Пейтон с той минуты, когда они расстались в саду и когда в его ушах еще звучал суровый, хотя и справедливый приговор, произнесенный Сэндерсоном, но он написал несколько прощальных строк, которые ей передадут после его отъезда. Его лицо чуть побледнело, глаза были обведены темными кругами, но решимость его не ослабела, и он был спокоен.
Тихонько спустившись по лестнице в сером сумраке еще не проснувшегося дома, Кларенс направился к конюшне, оседлал своего коня, вскочил на него и выехал на дорогу, вдыхая утренний холодок. Только-только взошедшее солнце прогоняло последние тени ночи с цветущих террас, и они вновь начинали играть яркими красками. Кларенс бросил последний взгляд на массивный бурый прямоугольник дремлющего дома, который уже чуть-чуть бронзовел в первых лучах солнца, и повернул туда, где лежала дорога на Санта-Инес. Около сада он заколебался, но вспомнил о своем решении, отогнал воспоминание о прошлом вечере и поехал дальше, не поднимая глаз.
— Кларенс!
Это был ее голос! Кларенс быстро повернул коня. Она стояла за решеткой в старой стене, совсем как в тот день, когда он ехал на свидание с Сюзи. На ее голову и плечи была наброшена испанская мантилья, словно, пока он еще был в конюшне, она одевалась в спешке, торопясь перехватить его. Ее прекрасное лицо в рамке черных кружев казалось очень бледным, а под красивыми глазами лежали тени.
— Вы решили уехать, даже не попрощавшись, — тихо сказала миссис Пейтон.
Она просунула тонкую белую руку между прутьями решетки. Кларенс спрыгнул с коня, схватил эту ручку, прижал к губам и не отпустил.
— Нет-нет! — воскликнула миссис Пейтон, стараясь вырвать руку. — Лучше пусть будет, как есть… как вы решили. Но я не могла отпустить вас так — без слова прощания. А теперь — поезжайте, Кларенс, поезжайте! Пожалуйста! Разве вы не видите, что нас разделяют эти прутья? Думайте о них как о тех годах, которые разделяют нас, мой бедный, милый, глупый мальчик. Думайте о том, что они стоят между нами, все теснее смыкаясь, с течением лет все более крепкие, жестокие, несокрушимые.
Но что поделаешь! Это были прекрасные прутья сто пятьдесят лет назад, когда считалось, что скрытая за ними невинность нуждается в столь же строгом надзоре, как и зло, находящееся снаружи. Они честно выполняли свой долг в монастырской школе в Санта-Инес и в монастыре Святой Варвары, а в годы правления губернатора Микельторены были привезены сюда, чтобы оберегать дочерей хозяина ранчо Роблес от губительного соприкосновения с внешним миром, когда юные сеньориты выходили погулять в уединении под защитой крепостных стен. Гитары напрасно звенели под ними, и они стойко выдерживали бурю любовных признаний. Но, подобно многим и многим предметам, чей день миновал, они, расшатавшись в своих гнездах, сохраняли подобие мощи только потому, что никому не приходило в голову испытать их прочность. И вот теперь под сильной рукой Кларенса, а может быть, и под нажимом опиравшейся на нее миссис Пейтон вся решетка, увы, внезапно обрушилась и превратилась в кучу железных прутьев, которые, побрякивая, один за другим скатились на дорогу. Миссис Пейтон отпрянула с легким криком; и Кларенс, одним прыжком перелетев через железные останки, заключил ее в объятия.