Я тоже наслаждался его чистым японским в комнате с красными стенами на Зубовском бульваре каждый раз, как после 1958 года ездил в СССР: в 1962, 1964,1965 и 1966 годах. И мне странно, почему же он совсем не писал по-японски, если он настолько бегло на нем говорил. О его русском Окада-сан пишет, что «соратники-писатели хвалят за красоту», и тут я вспоминаю, что на склоне лет он говорил, что хотел бы втайне попробовать переводить рассказы Сига Наоя. В молодости он переводил «В чаще» Акутагава Рюносукэ[493] и другие произведения, но не брался за переводы с тех пор, как сам встал на путь писательства. На склоне лет он говорил: «Лаконичную красоту произведений Наоя трудно передать по-русски. Наверное, это под силу только людям, у которых и русский, и японский являются родными, таким, как я. Попробую, как будет свободное время». Но этим мечтам не суждено было сбыться из-за тяжелой болезни.
Был популярен среди студенток
Роман Ким ушел из общего отделения школы Кэйо и вернулся во Владивосток в 1917 году. Это явствует из статьи о нем в советской литературной энциклопедии, вышедшей еще при жизни Кима. «Детство провел в Японии, учился в колледже в Токио (1906–1917). Вернулся в Россию в 1917 году (в студенческой ведомости общего отделения школы Кэйо значится, что он “выбыл из школы по семейным причинам” 9 января 2 года Тайсё (1913). Причина этой разницы тоже неясна[494]). Окончил Восточный факультет Владивостокского университета (1923)». Получается, что Роман Ким вернулся в самый разгар революции. О тех временах мне не раз доводилось слышать такое. У писателя Фадеева, застрелившегося из пистолета в 1956 году, в первом издании дебютного романа «Разгром» было такое предложение: «Студент Ким написал на доске “Ура забастовке”», и это было про «нашего» Кима. Но потом у них испортились отношения, и Фадеев это предложение удалил. Я сам не видел этого первого издания и не знаю, правда это или нет. Еще о жизни и деятельности г-на Кима в то время повествует письмо воспоминаний, посланное им из Москвы, когда умер Отакэ Хирокити[495], основатель специализирующегося на импортных русских книгах книжного магазина «Наука».
«Было это где-то в начале апреля 1920 года. Тогда в городе Никольске открылся “Съезд депутатов трудящихся Советского Дальнего Востока”[496], и на нем присутствовали и иностранные журналисты. Я, тогда будучи двадцатилетним студентом Владивостокского университета, тоже был в рядах иностранного журналистского контингента как спецкор “Приморского телеграфного агентства”[497]. Поезд, в котором ехали иностранные и русские газетные корреспонденты, был остановлен на маленькой станции. Одновременно в него зашли японские военные полицейские и начали досмотр русских корреспондентов. Они нашли в моем чемодане мои заметки и плакаты, ругающие интервентов. Полицейский офицер объявил мне, что арестовывает меня как “корейца-бунтовщика”[498].
Солдаты взяли меня под руки и собирались вывести меня из вагона. В этот миг-то всё и случилось. Послышался спокойный голос, разорвавший напряженность и боязливое молчание вагона. “Это мой секретарь, японец. Оставьте его в вагоне, пожалуйста”. Сказал эти слова человек, с которым я познакомился в этом путешествии, японский газетный корреспондент Отакэ Хирокити.
Пока нас вели в участок, Отакэ шепнул мне: “Единственный способ для тебя спастись — настаивать на том, что ты — японец. И ни в коем случае не робей”».
О том времени я спрашивал лично г-на Кима, и он сказал, что познакомился с г-ном Отакэ за какой-то час до происшествия. Так родилась продлившаяся всю жизнь дружба между ним и г-ном Отакэ, которому он был обязан жизнью. А после окончания университета г-н Ким получил работу во владивостокском отделении агентства Тохо, открытом г-ном Отакэ.
Согласно литературной энциклопедии, он «начал литературную деятельность с 1923 г.», то есть получается, что уже в это же время он кроме журналистской деятельности занимался и литературной работой. Далее, с 1923 по 1930 год, он преподавал китайскую и японскую литературу в московском вузе. В книге Окада Ёсико тоже об этом упоминается: «Настоящий денди, хорошо танцующий, очень остроумный, умелый собеседник, да еще и гладко говорящий по-японски. Я слышала, что он был очень популярен у студенток японского факультета Института иностранных языков, где он одно время преподавал».
Не делящаяся воспоминаниями жена
В противоположность этому г-жа Юаса Ёсико[499], специалист по русской литературе, бывшая в Москве с 1927 года, на мой вопрос по телефону ответила следующее: «Роман Ким, говорите. Кажется, он тогда преподавал японский? Было в нем что-то подозрительное. Он всё время был с девушкой по имени Мицуко-сан. Нет, не японка она. Она еврейка, приехавшая из Хабаровска». Мицуко-сан, это, видимо, Мэри Цын, вышедшая за него позже замуж. Она японист и имеет работы по этому направлению. По правде говоря, когда я был в Москве в 1973 году, занимаясь исследованиями про г-на Кима, я через знакомого попросил г-жу Мэри Цын о встрече. Но мне также через знакомого было передано: «Я не хочу встречаться с вами. У меня нет счастливых воспоминаний о нашем браке, которыми я бы могла поделиться. К тому же тогдашняя работа Романа Николаевича была секретной, и я ничего о ней не знаю. Ведь Роман Николаевич возвращался с работы после семи, а после девяти опять уходил до утра, и так каждый день». Похоже, что от приятных воспоминаний, о которых Юаса-сан пишет, что «он всё время был с девушкой по имени Мицуко-сан», не осталось и следа. Однако куда же Ким-сан ходил с девяти вечера до утра? В литературной энциклопедии тоже время вдруг перепрыгивает с 1930-го сразу на 1951 год. Об этом в письме воспоминаний на кончину Отакэ Хирокити пишет Маруяма Macao, бывший раньше главой отделения газеты «Асахи» в Москве, а после войны преподававший в университете Васэда: «Как уже говорилось, отношения между г-ном Отакэ и Кимом были особенные. Кажется, это было где-то на четвертый месяц нашей жизни в Москве (примерно в 1931 году). Г-н Отакэ вдруг сказал мне: “Больше никогда не встречайся и не звони Киму. Это из-за него, пойми”. Конечно же, ни я, ни г-н Отакэ с Кимом больше совсем не встречались. Г-н Отакэ больше ни слова не говорил о Киме, и когда он уезжал из Москвы, Ким не пришел его провожать. Я так и остался в Москве, и примерно через три года после того я вдруг столкнулся с ним в магазине Межкнига (Международная книга). Тогда он был одет в форму отдела внутренних дел, и, помнится, на вороте у него были знаки отличия генерал-майора. Я ни слова ему не сказал, да и он, кажется, удивился, но потом с видом, будто ничего не произошло, отвернулся и стал рассматривать книжную полку».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});