3. Никакие книги, сочиняемые или переводимые в государстве нашем, не могут быть издаваемы, в какой бы то ни было типографии без осмотра от одной из цензур, учреждаемых в столицах наших, и одобрения, что в таковых сочинениях или переводах ничего Закону Божию, правилам государственным и благонравию противного не находится».
Таким образом была официально введена цензура. Впрочем, никто не запрещал криминально-авантюрные сочинения, вроде переводной «Повести о знаменитом французском людоеде Людовике Мандрене» и отечественного «Обстоятельного и верного описания жизни славного мошенника и вора Ваньки-Каина». Свободно ходили также сомнительные в смысле нравственности любовные романы с нестеснительными героями: «Разговор сей мало помалу оживлялся и, наконец, дошел до установленной горячности: место, ночь, уединение и случай – все заставляло принца получить прощение, а Зобеиду все доводило ему попустить его купить. После того долго прохаживаясь, Зобеида, уставши, села на дерн, а принц расположился подле ее. Он вздыхал, она колебалась; он целовал у ней руки, она то сносила. Он гораздо далее произвел свое предприятие: уста Зобеидины, грудь ее совсем открытая и врученная его восторгам вдруг покрыты стали его поцелуями. Рука его искала новых прелестей. Зобеида довольно противилась для умножения, а не для помешательства его удовольствий. Наконец, она ему оставила свои обожаемые прелести; он насытился роскошью, и Зобеида не была к ним нечувствительна».[746] Не случайно иные родители стремились оградить своих дочерей от подобных «инструкций» светского поведения. Но на устои монархии эти сочинения не покушались, а потому не преследовались.
«Чести нарушение» и конфискация «пожитков»
К благородным преступникам применялось показательное «шельмование» – лишение чина и чести. «Краткое изображение процессов или судебных тяжеб» 1715 года предусматривало различие в тяжести нарушения чести.
«Легкое чести нарушимыя наказания суть, егда которой начальной человек чину извержен или без заслуженого жалованья и без пасу (или отпускного писма) от полку отослан, или из государства нашего выгнан будет». Как правило, эта форма наказания не применялась в делах тайного сыска. Ему подвергались священники, уличенные в нечестных поступках или совершавшие службы в пьяном виде, а также офицеры, избивавшие своих солдат (параграф 33 Артикула воинского разрешал это делать только по «важным и пристойным причинам», касающимся «службы его величества»). Офицеры, согласно параграфу 28 Артикула, могли лишаться чести временно – путем разжалования в рядовые на определенный срок. Среди ущемлявших офицерскую честь мер предусматривалось ношение тяжелого огнестрельного или холодного оружия.
«Тяжелое чести нарушение» относилось к дворянам. Оно предусматривало прибивание таблички с именем преступника к виселице, преломление палачом над его головой шпаги и объявление «вором» и «шельмой». «Краткое изображение процессов» предписывало, «как с тем поступать, кто чести лишен, шелмован (то есть из числа добрых людей и верных извергнут):
1. Ни в какое дело ниже свидетельство не принимать.
2. Кто такого ограбит, побьет или ранит, или у него отъимет, у оного челобитья не принимать и суда ему не давать, разве до смерти кто его убьет, то яко убийца судится будет.
3. В кампании не допускать, и единым словом – таковый весма лишен общества добрых людей, а кто сие преступит, сам может наказан быть».[747]
«Духовный регламент» сравнивал ошельмованных с «убиенными», так как эта процедура означала лишение всех гражданских прав, сословных привилегий, собственности. Они отлучались от церкви – не могли исповедоваться, причащаться, вступать в брак и даже входить в храм, а также не допускались к торговым делам. «Генеральный регламент» 1720 года запрещал принимать шельмованных на государственную службу. Как правило, шельмование предшествовало смертной казни и конфискации имущества.
Параллельно с шельмованием существовал традиционный российский обряд, когда приговоренный к смерти клал голову на плаху и получал прощение – впрочем, с кнутом и ссылкой. При Елизавете Петровне, смертной казни не одобрявшей, эта процедура стала ее удобной заменой. Именной указ от 25 мая 1753 года определил ее как «политическую смерть» для тех, «ежели кто положен будет на плаху или введен на виселицу, а потом наказан кнутом с вырезанием ноздрей, или хотя и без всякого наказания токмо вечной ссылкой».[748] Законом 1766 года «политическая смерть» была заменена «лишением всех прав состояния».
Эту процедуру испытала на себе по приговору сенатской комиссии Дарья Николаевна Салтыкова – знаменитая Салтычиха, замучившая насмерть не менее 138 крепостных. С 11 до 12 часов утра 17 октября 1768 года она в окружении солдат с обнаженными шпагами стояла с непокрытой головой у позорного столба рядом с Лобным местом; на груди у нее висела дощечка с надписью «мучительница и душегубица». После этого лишенную всех прав бывшую дворянку отправили на вечное заточение в Ивановский монастырь.
Чем более крупной была фигура преступника, тем больше лиц из его окружения – от родственников и приятелей-»конфидентов» до крепостной прислуги – было охвачено следствием. По делу Долгоруковых проходило более 50 человек; большинство из них подверглись пыткам и лишились имущества, в том числе и молодые князья-офицеры, непричастные ни к делам Верховного тайного совета, ни к попытке ограничения самодержавия в 1730 году, ни к придворным интригам. Жены обвиняемых отправлялись в монастыри или дальние деревни, дворня шла на каторгу или в солдаты, дети теряли придворные звания, должности по службе или место в гвардии. Наконец, преступники и их родня могли лишиться имущества – конфискации были обычной практикой в первой половине XVIII века. В «эпоху дворцовых переворотов» после каждой удачной «революции» или «падения» очередного временщика за «деревнями» опальных выстраивалась очередь претендентов с возраставшими аппетитами.
В 1730 году у опальных Долгоруковых были конфискованы вотчины, дома, загородные дворы и, как сообщал указ от имени Анны Иоанновны, «многий наш скарб, состоящий в драгих вещах на несколько сот тысяч рублей». В итоге в ведомство Дворцовой канцелярии перешло почти 25 тысяч крепостных душ «бывших князей».[749] Их владения попали в руки новых хозяев – Нарышкиных, А. И. Шаховского, А. Б. Куракина, генерала Урбановича, С. А. Салтыкова; даже знаменитому шуту Анны, отставному прапорщику Ивану Балакиреву, достался дом в Касимове.[750] Челобитчики (Г. П. Чернышев, А. И. Шаховской и др.) просили об «отписных» имениях Долгоруковых и Меншикова; некоторые, как В. Н. Татищев, даже точно указывали желаемое количество «душ» в конкретных уездах. У ссыльных членов фамилии было отнято практически всё сколько-нибудь ценное имущество, оставлены разве что обручальные кольца и нательные кресты.
То же случалось и с прочим скарбом осужденных. Порой монарх лично распоряжался ценностями недавнего вельможи. Екатерина I пожаловала П. А. Толстому «шубу соболью пластинчатую» из вещей сосланного вице-президента Синода Феодосия Яновского, которую тот, в свою очередь, прибрал к рукам из патриаршей казны. Прочие «пожитки» опального пошли на продажу; часть вырученных средств направлялась на прокормление, а потом и «на погребение мертвого тела» узника.[751] Но в мае 1727 года пришел черед самого Толстого – бывший начальник Тайной канцелярии потерял не только шубу, но и все имущество и имения, в которых насчитывалось 10 687 душ.
Примером подобного наказания может служить описание конфискации и последующего «распределения» движимой и недвижимой собственности одного из друзей казненного Артемия Волынского – тайного советника, президента Коммерц-коллегии графа Платона Ивановича Мусина-Пушкина.
Старавшиеся отличиться судьи приговорили к четвертованию всех членов кружка Волынского, хотя даже они признали, что Мусин-Пушкин в этой «партии» не состоял. 23 июня 1740 года императрица утвердила приговор; для Мусина-Пушкина смертная казнь была отменена: «урезав языка, послать его в Соловецкой монастырь и содержать в наикрепчайшей тамо тюрьме под крепким караулом, никуда не выпуская». По меркам политических процессов аннинского царствования граф Платон был наказан легче всех – даже не бит кнутом; обязательная конфискация имения не распространялась на родовые владения.
Причин такого смягчения приговора мы не знаем; возможно, для Анны было ясно, что на месте Мусина-Пушкина могли оказаться многие представители знати, выражавшие недовольство правительственными решениями или фавором. Но граф не проявил сообразительности для своевременного раскаяния и даже осмелился заявить, что не желал быть доносчиком. К тому же он был слишком богат, знатен и чужд искательности: у нас нет сведений о посылке им писем Бирону, подобно представителям «генералитета» С. А. Салтыкову, А. И. Ушакову, В. Н. Татищеву и др. Потому его наказание должно было послужить показательным примером с символическим «урезанием языка» – основного орудия преступления.