По происхождению каждого из манифестов можно судить, насколько низко может опуститься человек. О первых двух я уже говорил, расскажу здесь о том, как появился третий — Манифест об укреплении основ нации.
Однажды я сидел вместе с Ёсиокой в моей комнате. Мы уже обо всем поговорили, но он все не уходил. "Видимо, у него есть еще какое-нибудь дело ко мне", — подумал я. Внезапно Ёсиока встал, подошел к изображению Будды в моей комнате и, обернувшись ко мне, сказал:
— Буддизм к нам пришел из-за границы. Хм! Иностранная Религия! Япония и Маньчжурия едины по духу, и вера у них должна быть одна!
По своему опыту я знал, что Квантунская армия снова начинает подавать ток через провод высокого напряжения. Однако вместе с подачей тока прекратились и высказывания Ёсиоки. Несколько дней я безуспешно пытался понять, что он хотел этим сказать.
В действительности Квантунская армия задумала одно дело и рассчитывала, что я его выполню. Однако командующему Квантунской армией Уэде, огорченному поражениями своих войск в пограничных конфликтах, спровоцированных им против Советского Союза и Монгольской Народной Республики, было не до этого. В конце концов его сняли с должности, и он возвратился в Японию. Перед отъездом, вспомнив, вероятно, о деле, он сказал мне, что во имя японо-маньчжурской дружбы, их духовного единства религия двух стран должна быть единой. Он надеялся, что я обдумаю этот вопрос.
До этого, когда верховный император велел мне что-нибудь сделать, я всегда покорно исполнял его просьбу; однако на сей раз просто не знал, как поступить. К этому времени Ху Сыюань был отстранен от дел, Чэнь Цзэншоу вышел в отставку и вернулся домой, Вань Шэньши умер, Тун Цзисюнь с некоторых пор стал всего бояться, а другие ничем не могли мне помочь. Единственными, кто был мне близок и имел право видеться со мной, были мужья моих сестер и несколько племянников, которые учились во дворце. Около меня теперь не было людей, которые могли бы составить для меня план или посоветовать мне что-либо, а племянники были еще молоды и неопытны. Не успел я прийти к какому-либо окончательному решению, как прибыл новый командующий Квантунской армией и пятый посол в Маньчжоу-Го Умэдзу Ёсидзира. Через Ёсиоку он передал, что японская религия — это и есть религия Маньчжоу-Го и что я должен воспринять веру в божество Небесного Сияния — божественного предка японской императорской семьи — и сделать этот культ официальной религией Маньчжоу-Го, тем более что в Японии как раз отмечается 2600-я годовщина императора Цзимму. Мне нужно поехать в Японию с поздравлениями и заодно решить этот вопрос.
Только позднее я узнал, что этот вопрос давно уже обсуждался в военном ведомстве Японии, но из-за разногласий никакого решения принято не было. Говорят, некоторые японцы, сравнительно хорошо понимавшие психологию китайцев, считали, что подобные действия вызовут бурную реакцию населения Северо-Востока и усилят изоляцию Японии. Потом было решено, что с течением времени синтоистская религия пустит корни среди молодежи, в то время как старшее поколение постепенно привыкнет к ней. В конечном итоге решение было принято. Оно вызвало сильный гнев не только народа — даже предателям родины было как-то не по себе, в том числе и мне. Я рассматривал это как осквернение веры моих предков и чувствовал себя еще более подавленным, чем после случая с ограблением гробниц.
С тех пор как в Люйшуне я поддался влиянию Итагаки, каждый мой поступок фактически был предательством по отношению к моей нации и моим предкам. Однако у меня были свои теория и оправдывающая меня философия: я считал, что все, что я делаю, делается только ради реставрации дела моих предков. Я надеялся, что духи моих предков на небе поймут и защитят меня. Теперь же японцы вынуждали меня обменять моих предков на новых. Конечно, мои предки никогда не простили бы мне этого.
Но я помнил, что должен согласиться, если хочу сохранить свою жизнь и безопасность. Разумеется, я и тут нашел себе оправдание: я буду продолжать приносить жертвы моим собственным предкам у себя дома, а публично — признавать новых. Приняв такое решение, я совершил моление перед табличками моих предков и отправился в Японию.
Мое второе посещение Японии состоялось в мае 1940 года и длилось всего восемь дней.
При встрече с императором Хирохито я достал речь, заранее написанную для меня Ёсиокой, и прочел ее. В этой речи я выражал надежду, что во имя "неразрывного единства души и добродетелей между нашими двумя странами" мне будет разрешено признать божество Небесного Сияния в Маньчжоу-Го. Ответ императора был весьма краток:
— Поскольку таково желание вашего величества, я должен выполнить его.
Затем он встал и, указывая на лежавшие на столе меч, бронзовое зеркало и изогнутую пластину из нефрита — три божественных предмета, олицетворяющих божество Небесного Сияния, богиню солнца Аматерасу Омиками, — сделал мне необходимые пояснения. Слушая его, я подумал, что в антикварных лавках на Люличане в Пекине таких побрякушек сколько хочешь. Любая из мелочей, которые стянули евнухи из Запретного города, стоила больше, чем все это, вместе взятое. Разве эти вещи и есть великий Бог? И это предки?
На обратном пути из императорского дворца в Токио я внезапно разрыдался.
Вернувшись в Чанчунь, я построил возле дворца из белого дерева Храм укрепления основ нации, специально основал Палату поклонения во главе с бывшим начальником штаба Квантунской армии Хасимото Тораносукэ. Первого и пятнадцатого числа каждого месяца командующий Квантунской армией, а также чиновники марионеточного правительства во главе со мной совершали там жертвоприношения. Впоследствии во всех уголках Северо-Востока были построены такие храмы, и в них в определенные дни совершался обряд жертвоприношения. Каждый проходящий мимо такого храма должен был отвешивать низкий поклон, в противном случае его ждала суровая кара за непочтение. Население ненавидело эти храмы, не хотело им кланяться и обходило их стороной.
Квантунская армия велела Палате поклонения сшить мне ритуальную одежду, весьма странную на вид. Мне она казалась ужасно нелепой, и я под предлогом того, что время было военное, стал носить военную форму, тем более что полученные мною японские награды свидетельствовали о моей твердой решимости помогать нашему союзнику — Японии. Каждый раз перед тем, как отправиться в храм Аматерасу Омиками, я отбивал у себя земные поклоны перед табличками моих предков. И, кланяясь алтарю божества Небесного Сияния, я говорил себе: "Это я не ей кланяюсь, а дворцу Куньнингун в Пекине".
В атмосфере злых насмешек и тайной ругани среди населения Северо-Востока я издал Манифест об укреплении основ нации. На этот раз текст писал не Чжэн Сяосюй (он умер два года назад), а один японский синолог, по имени Сато Томоясу, который действовал по поручению канцелярии по общим делам при Государственном совете. Вот текст манифеста:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});