Иоанн видел, что ему представляется желанный случай, и тотчас же воспользовался им. Калхас еще не вступил в город, как его голова была накрыта, чтобы его не узнали. Он был отведен караулом сторонников Иоанна и скрыт в надежном месте. Их начальник хитро арестовал его под вымышленным именем, из опасения, как бы этот случай, получив огласку в народе, не дошел до ушей Элеазара. Ему было известно, как быстро ориентировался его соперник, и он решил захватить его врасплох.
Затем, разодрав одежды и обнажив голову, он побежал по улицам, ведущим к храму, крича громким голосом: «Измена, измена!» — а куски своего платья разослал сенаторам, с целью тотчас же собрать их по делу о жизни и смерти в том месте, где обыкновенно происходили совещания. Меры были приняты так быстро, что внутренний двор уже был полон, и совет собрался прежде, чем Элеазар, занятый восстановлением стены, стоявшей против башни Антонии, узнал, что члены созваны. Покрытый пылью и потом, он тотчас же явился по зову левита, потребовавшего его присутствия в качестве старейшины Израиля. Какое-то предчувствие беды шевельнулось в нем, когда он заметил подозрительные и недоверчивые взгляды, брошенные на него членами собрания, к которым он присоединился. С крайне суровым видом Иоанн Гишала отказался приступить к государственному делу до прихода последнего из советников. Но он уже постарался с помощью своих поверенных пустить в сенате и даже среди зилотов молву, набрасывавшую сильную тень на верность их вождя.
Лишь только Элеазар, еще носивший на себе следы своего труда, занял обычное место, Иоанн выступил вперед и заговорил громким и ясным голосом:
— Разве теперь римляне не у наших дверей, как некогда случалось со святым городом? Когда ассирияне собрались против него, разве их войско не было столь же многочисленно, как песок на берегу моря? Но они удалились разбитые, так как город был верен самому себе. Разве возложил бы Навузардан свои цепи на шею нашего народа, если бы Гедалия отказался принять почести от завоевателя и заплатить ему дань? Когда Помпей стал лагерем у Иерихона и окружил священный город своими легионами, разве Аристовул не сыграл роль предателя и не предложил ему открыть ворота? Неужели же наша история ничему нас не научит? Неужели события нашего времени и сцены, разыгрывающиеся перед нами каждый день, ничего нам не скажут? Иерусалим должен подвергнуться осквернению только потому, что мы боимся назвать ту руку, которая хочет выдавать его врагу? На нашем народе зияют язвы проказы. Враг в нашем городе. В нашем совете есть изменник Элеазар Бен-Манагем! Я предлагаю тебе встать, чтобы тебя всем было видно!
Государственные люди обладают каким-то инстинктом, подсказывающим им опасность, подобно тому, как мореходец чует приближающуюся грозу и заблаговременно спускает парус, прежде чем разразится буря. Когда встревоженные члены сената обратили взоры на Элеазара, они увидели, что на лице последнего не было смущения от этого внезапного обвинения, а осанка его выражала если не невинность, уверенную в себе, то, по крайней мере, твердую решимость хранить вид ее и не высказывать ни тени слабости и страха.
Показав на свои запыленные одежды и замаранные во время работы руки и лицо, он смело обвел взглядом старейшин, по-видимому, скорее ожидая от сената его ответа, чем готовясь дать отчет обвинителю.
— Этих доказательств, — сказал он, — было бы, в случае надобности, достаточно для свидетельства того, что Элеазар Бен-Манагем ни на минуту не сходил со своего поста. Мне стоило бы только снять одежду, чтобы показать более важные знаки моей верности и патриотизма. Я не щадил ни своей крови, ни крови родных и дома отца моего ради защиты Иерусалима. Вот эта правая рука огрубела, отражая мечом и копьем врагов Иуды, и я скорее отсек бы ее левой рукой, чем протянул в знак дружбы к римлянам или язычникам. Иоанн Гишала, муж крови и хищения, бросай твое обвинение смело: я могу на него ответить!
Иоанн в ярости выступил вперед, но его остановил голос почтенного длиннобородого сенатора.
— Неуместно, — сказал старец, — обвинителю и обвиняемому препираться перед лицом совета. Иоанн Гишала, мы предлагаем тебе тотчас же изложить дело сенату и предупреждаем тебя, что недоказанное обвинение падет на голову обвинителя.
Лицо Иоанна исказилось улыбкой триумфа.
— Старейшины Израиля, — сказал он, — я обвиняю Элеазара Бен-Манагема в том, что он делал предложения врагу.
Элеазар содрогнулся, но самообладание тотчас же возвратилось к нему. Между ним и Иоанном начинался беспощадный бой. Но теперь ему нельзя было показать вида, что для его влияния среди народа опасно такое критическое положение. И он немедленно дал отпор.
— А я отвечаю, — с негодованием воскликнул он, — что я скорее пронзил бы себя мечом, чем вошел бы в сделку с римлянами.
Шепот одобрения послышался в собрании после этого отважного заявления. Обвиняемый был лицом слишком влиятельным среди знати и национальной Иерусалимской партии, из которой преимущественно состоял совет. Если бы Элеазар мог доказать, что он не входил ни в какие сношения с Титом, он одержал бы явный триумф над противником, и, по правде, слишком мало личного тщеславия было в его желании достигнуть главенства. Это был фанатик и патриот. Он верил, что все позволительно ради Иерусалима, и, рассчитывая на тайный ход, через который Калхас вышел из города в римский лагерь, был уверен, что через него же он должен будет и возвратиться. Благодаря предосторожностям Иоанна он еще ничего не знал о приходе брата к большим воротам и аресте. И он решил по-прежнему отрицать измену и положиться на свое личное влияние, чтобы выйти победителем.
— Замечено общение с римским полководцем одного из людей его дома и его семьи, — произнес Иоанн с уступчивостью и колебанием, так как он заметил благоприятное впечатление, произведенное его противником на совет, и для своей выгоды хранил под конец самые решительные доказательства, чтобы посредством их резко изменить общее мнение.
— Я отрицаю это, — твердо сказал Элеазар. — Чадам Бен-Манагем нечего делать с язычниками.
— Я обвиняю одного из рода Бен-Манагем, — настаивал Иоанн, все еще обращаясь к старейшинам. — Я могу доказать, что его видели идущим между лагерем и городом.
— Пусть кровь его падет на его голову! — торжественно воскликнул Элеазар.
У него была смутная надежда, что, вероятно, арестован какой-нибудь несчастный, полумертвый от голода и пытками голода вынужденный войти в сношения с врагом.
Иоанн бросил взор назад, на своих приверженцев, собравшихся у дверей, ведущих в храм.