Прежде чем успел возразить Карганов, которому требовалось известное время, ибо от волнения у него сдавило дыхание, Яков вскочил на ноги. Больше молчать он не мог. Упоминание Турбовича о волновой функции взорвало его. Удрученный всем ходом разговора, он, не собирался выступать, однако все существо его не могло мириться с таким заключением.
Эти люди могли говорить сидя и взвешивать убедительность своих слов, а он не мог. Якову казалось, что внутри его возникла гигантская стальная пружина, которая теперь начала раскручиваться. Попробуй удержи ее!
— Евгений Борисович и здесь решается объяснять мои неудачи тем, что я по примеру большинства советских физиков неправильно истолковал понятие волновой функции, — начал Яков.
Турбович перебил его возгласом:
— Не большинства, а некоторых.
— Нет, большинства, — упорно повторил Яков. — Потому что большинство наших ученых материалисты, а не агностики, как вы, товарищ Турбович.
— Какое хамство!
— Так вот о волновой функции… — Яков задыхался. — Профессор уже второй год долбит меня ею по голове как дубинкой. При этом он читает псалмы Гайзенбергу, Бору и прочим зарубежным светилам. Да, это великие ученые. Но ведь вот чего никак не может понять профессор физики: и Бор, и Гайзенберг, и Эйнштейн оперируют с волновой функцией, как с физической сущностью. Они не желают только признать этого вслух. Еще бы! Это бы означало признание нашей диалектики. Вот они и выкручиваются с помощью всяких дурацких принципов дополнительности.
— Ты совсем обнаглел, Яков! — уже бледнея, возмутился Турбович.
— Якимов называет вещи своими именами, — поддержал Якова Карганов. — Именно дурацкий принцип дополнительности.
Стальная пружина медленно, но уже безостановочно раскручивалась. Яков говорил своими словами, но в них звучала железная логика Ильича (он сам это чувствовал). Тщетно Евгений Борисович искал возражений. Его лихорадочные наброски на клочке бумаги ему самому казались лишенными убедительности. Он понял, что уже не решится выступить после Якова.
Ему стоило больших усилий сохранить невозмутимый и добродушный вид. Турбовичу вдруг стало страшно. А что, если этот юноша и в самом деле прав?…
Почва поколебалась под ногами профессора Турбовича, поколебалась впервые за пятьдесят три прожитых года. Он сам напросился на этот принципиальный спор. А возражать было нечем,
Он видел, с какой теплотой слушают Якимова Глазков, Пащенко, Гоберман. Он видел, как разгладилось, посветлело лицо и у этого грубияна, начальника цеха.
Единственным человеком, в котором Евгений Борисович ощущал поддержку, оставался Покровский. Покосившись на спокойное лицо своего старого друга, Евгений Борисович немного успокоился и сам. С Покровским он прошел весь жизненный путь. Они выросли на одной улице, вместе покинули родной город, поклявшись друг другу всегда быть вместе, быть верными идее (правда, какой именно идее, им тогда не было ясно; позднее они считали таковой всю науку, которой себя посвятили).
Однако слушая Якова, Евгений Борисович с особенной остротой осознал, что никого он не любил так сильно и так искренне, как этого юношу, взявшего на себя роль судьи. И, великий боже, кого он судил: Гайзенберга, Бора, Эйнштейна — столпов науки! В его голосе было столько волнения, вызванного необыкновенной верой в свои слова.
Яков напомнил, как сорок лет тому назад физики открыли электрон и растерялись от величия собственного открытия. Им показалось, что исчезает материя, гибнут законы, на которые опирается мироздание.
Почему растерялись физики? Да потому, что они, подобно Евгению Борисовичу, пренебрегли диалектикой. Вступив в новый мир, пытались применить к нему старые законы. И оттого, что законы не подошли, физики пришли к заключению о непригодности каких бы то ни было законов вообще, заговорили об исчезновении материи.
А пока физики философствовали, их выводы об исчезновении материи, о невозможности установить объективные законы уже были подхвачены идеологами буржуазии. Прекрасное средство развратить сознание рабочего класса!
И вот теперь после открытия волновых свойств электрона, после того, как современные физики обнаружили, что при соударении электрон и позитрон способны обращаться в фотон, луч света, повторяется старая песня. Материя исчезает! Она непознаваема!
Почему? Да потому, что это нужно тем, кто заинтересован в ослаблении нашего растущего могущества.
И странно… и непонятно, почему этого не может сообразить профессор физики Турбович.
— Ну а я-то во всяком случае не хочу, чтобы мне взбивали голову подобными бреднями, — закончил Яков свое довольно длинное и отвлеченное выступление. — Мне нужна самая безграничная вера в человеческий разум. Я учусь ненавидеть слово «невозможно». Перед ним легко опустить руки, забрести в тупик. К черту тупик! Я хочу действовать, работать, творить. Гигантские давления? Мне наплевать на давления. Да, мы собираемся перехитрить природу, ибо мы разумные существа. И разве не этим занимается ученый Турбович? Ведь природа наделила нас глазами, а мы почему-то организуем оптические институты и создаем в них аппараты, которые позволяют нам видеть такое, чего не увидит невооруженный, созданный природой, глаз.
— Силен! — коротко рассмеялся Карганов. — Ох, силе-ен!
— Разве не от слабого огонька спички сгорали целые города? Разве при взрыве пороха не выделяется энергии во много раз больше, чем идет на его изготовление? Доводы Евгения Борисовича нелепы. А ведь он ученый, экспериментатор. Конечно, мы взялись за очень большое дело. Что ж, не удастся нам, так другие, более способные и настойчивые люди, создадут ядерный сплав, но создадут, безусловно, без гигантских давлений и температур, создадут силой своего разума.
— Ты его создашь, — сказал Карганов. — Я верю — ты! Только послушай моего совета, еще раз повторяю тебе: сделай перерыв в экспериментах и закончи образование. Спеши в институт, Яков! Там ты получишь все: и хорошие систематические знания, и хорошую помощь, и, самое главное, отличные лаборатории. Тебе не придется заниматься кустарщиной.
Яков сразу остыл, ни на кого не глядя, сел. Ему легко было возражать Турбовичу, но перед Каргановым он чувствовал себя беспомощным. Евгений Борисович с любопытством повернулся в сторону своего любимца; Глазков сделал вид, что не слышал последних слов Карганова, и стал перекладывать на столе бумаги.
На улице продолжался ливень. Потоки мутной воды шумом неслись вдоль обочин тротуаров.
— Вот уж чего бы не посоветовал теперь Якимову, — обиженно возразил Евгений Борисович, — так это учиться в институте. Странно… Чему он еще должен учиться? Якимов, несомненно, талантлив. А талант не чему учить. Талант учит других.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});