тебя до папы было много парней? — спрашивает Майкен.
— Несколько, — отвечаю я.
— Несколько, да, — встревает Гейр.
— И несколько после, — говорит Майкен.
— Эй, вы, хватит, — возмущаюсь я, но испытываю при этом такое облегчение и счастье, что готова взорваться. Сидя на переднем сиденье «фольксвагена» Гейра со взрослой дочерью и мужчиной, от которого я эту дочь родила, я чувствую себя окруженной безграничной любовью и уважением.
Вчера у Кристин Элиза рассказала, что тетя Лив живет теперь в доме престарелых, ухаживать за ней дома для Бента оказалось слишком тяжело.
— Он жаловался, что у тети Лив появилась идея фикс: она то и дело принималась печь яблочный пирог, — говорила Элиза. — Ее невозможно было отговорить. Стоило Бенту выйти в туалет, тетя Лив уже стояла на кухне и разбивала яйца в миску. Если в вазе с фруктами появлялись яблоки, она немедленно начинала их кромсать на мелкие кусочки. А если он позволял ей, то буквально пару часов спустя она снова затевала пирог. Все это начиналось с самого утра, стоило ей проснуться.
— Я в ИКЕА встретила Аманду, — сказала Кристин.
— Надо же, ну и как она? — поинтересовалась я.
— Ну, она довольно грузная, пирсинг над бровью, черная одежда.
— Ты говорила с ней?
— Нет, надо было поговорить, но все было так странно, я не думаю, что она вообще меня узнала.
Кристин наклонилась и взяла с тарелки три соленые палочки и откусывала их маленькими кусочками.
— Но ты-то ее сразу узнала, — сказала Элиза.
— Да, я попыталась встретиться с ней взглядом, — пояснила Кристин.
Когда мама лежала при смерти и Элиза сообщила об этом, мне следовало приехать во Фредрикстад в тот же день, но я чувствовала себя смертельно усталой — я только утвердила с редактором готовый текст статьи, так что решила отложить поездку и ехать на следующий день, хотя Элиза настаивала, что, по ее мнению, осталось уже недолго. Телефонный звонок раздался в тот момент, когда я сидела в халате на диване и ела купленного по дороге с работы готового цыпленка. Звонила Кристин. Она говорила, а я смотрела на свое отражение в стекле балконной двери. Мне вспоминались сообщения, которые мама оставляла на автоответчике, и то, что я чувствовала, когда прослушивала их: они никогда не заставляли меня скучать по ней, совсем наоборот. Я приходила домой поздно, усталая после работы или после вечеринки, а на автоответчике мигал огонек, и я чувствовала боль во всем теле. А потом звучал мамин голос, и меня охватывала злость отчаяния. Мама пробуждала во мне чувство вины, когда вкрадчивым голосом спрашивала, где я, почему меня постоянно нет дома.
На следующее утро я села на поезд до Фредрикстада. Шел дождь. Я еще не предупредила Майкен, она оставалась у Гейра. От станции до дома престарелых я взяла такси, ночью были заморозки, по заиндевевшему асфальту машины двигались еле-еле, и складывалось впечатление, что все происходит как в замедленной съемке. В маминой комнате собрались Элиза, Кристин и тетя Лив. У всех были заплаканные лица, но теперь никто не плакал. Казалось, будто первый этап уже пройден без меня и я либо должна преодолеть эту стадию одна, у них на глазах, либо просто перескочить через нее. Мне пришлось долго вглядываться в мамино лицо, чтобы увидеть родные черты: губы стали такими тонкими, почти незаметными. На подушке расползлось пятно, напоминавшее след от пролитого малинового варенья, я могла разглядеть зернышки, и почему-то это не давало поверить, что мамы больше нет. «Все счастливые детства похожи друг на друга, каждое несчастливое детство несчастливо по-своему», — почему-то сказала тетя Лив. Мне кажется, я уже слышала однажды, как она это говорила, но не могла вспомнить, когда и в какой связи. Но я помню, что слышала это в доме своих родителей и что тогда она читала «Анну Каренину», читала так же, как купленные в киоске бульварные романы, увлеченно проглатывая страницу за страницей.
Через некоторое время в комнату к маме вошел Бент и сказал, что дочери Элси должны остаться с ней наедине, и увел тетю Лив.
Элиза с незнакомым выражением, властным и виноватым, стояла между ночным столиком и окном.
— Это я позвонила Бенту и попросила забрать ее, — сказала она.
Я подошла к открытой двери и выглянула в коридор.
Бент и тетя Лив медленно удалялись. Как внезапно она постарела и потеряла все — бодрость, ум, достоинство. Она больше ничего не могла делать для меня. Потеря тети Лив поразила меня сильнее, чем потеря мамы. Меня пронзила мысль о том, что есть вещи, за которые я должна быть благодарна и за которые должна просить прощения, но я уже опоздала. К запаху больницы примешивался какой-то другой запах — капусты и грязного белья, или множества старых больных тел и человеческого жилья. Мне захотелось чего-то белого и стерильного, но вокруг были только кремовые оттенки, грязь, старые крашеные обои, грязные углы, неряшливые двери и мебель, пыль, въевшаяся между линолеумом и плинтусом, старики с безучастным видом. Я прикрыла дверь за тетей Лив и Бентом и вернулась к Кристин и Элизе; я хотела сказать им, что от внезапно нахлынувшей грусти стала сентиментальной, но не смогла произнести ни слова и заплакала. Меня обняла Кристин, но мне бы хотелось, чтобы на ее месте была Элиза. В комнату вошла санитарка, вежливо улыбнулась и положила на стул со стальными ножками сложенную простыню. Больничные сабо на босу ногу, пятки сухие и потрескавшиеся, хотя выглядела она довольно молодо.
Вскоре после маминой смерти у тети Лив диагностировали болезнь Альцгеймера, и нас это не удивило. В последний раз, когда мы виделись, — еще до смерти мамы — тетя Лив вела себя как человек, который осознает, что выпил лишку и что все вокруг это видят и понимают, что в этом состоянии она останется надолго. Ее мозг словно пытался скрыть то, что она перебрала со спиртным. Чтобы поддержать беседу, ей приходилось изо всех сил напрягаться и вспоминать, о чем она уже сказала, а о чем — еще нет, уследить за нашими репликами ей почти не удавалось. Даже в окружении домочадцев она не ощущала себя уверенно, где бы она ни находилась, у нее не было чувства защищенности — уверенность и защищенность вообще перестали быть частью ее жизни. Бент нежно поддерживал ее, заботился, помогал там, где это было возможно, с тревогой осознавая происходящее.
— Теперь стало легче, — сказал Бент, когда прозвучал ее диагноз. — Это облегчение. Я хочу, чтобы она оставалась дома как можно дольше, она же моя