— зима, мол, закругляется, и если пойдет так дальше, то, чего доброго, через недельку можно будет уже и без пальто ходить.
Громобой, тоже вызванный на бюро — у него появились двойки, — сидел мрачный у окна и курил. Из членов бюро, кроме Хохрякова, за столом сидели Мизин, ассистент Никольцева Духанин и заместитель секретаря Гнедаш — бледный, с тонкими, совершенно бесцветными губами. На заседаниях он всегда сгибал и разгибал какую-нибудь проволочку или рвал лежавшую перед ним бумажку на мелкие клочки.
Потом прибежал запыхавшийся Левка Хорол, как всегда расстегнутый, красный, в сдвинутой на затылок кепке. На его присутствии, как комсорга группы, настоял Николай, хотя сам Левка на этом совсем не настаивал.
— Ну на кой дьявол я там нужен? Без меня, что ли, не обойдутся? Затеял ты эту канитель, ну и ходи, а я тут при чем?
И стал вдруг доказывать, что вообще все это дело яйца выеденного не стоит. Он, мол, хорошо знает профессорскую среду — всегда они чем-то недовольны и на что-нибудь обижаются.
По этому поводу они с Николаем даже вроде как поссорились, и сейчас, придя на собрание, Левка прошел мимо него, сел в угол и, не глядя ни на кого, принялся листать журналы.
В половине седьмого пришел Чекмень.
— Прошу простить за опоздание, — весело, как всегда, сказал он, здороваясь за руку со всеми. — Ованесов задержал. Болтлив все-таки невероятно. — Он посмотрел на окно. — Может, откроем? Денек сегодня — май…
Но окно оказалось замазанным, и он просто скинул пиджак и повесил его на спинку стула.
— Ну что ж, начнем, пожалуй?
— Начнем. — Хохряков зашелестел бумагами. — Мизин, веди протокол.
Николай взял папироску, протянутую ему через плечо Громобоем, и стал слушать.
Все шло, как и положено на любом собрании, обсуждающем повседневные очередные дела. Кто-то говорит, остальные слушают, что-то рисуют, записывают, председатель время от времени постукивает карандашом по столу, чтобы не шумели.
Говорил Чекмень. Опершись коленом о стул и держась рукой за его спинку, он говорил, как всегда, легко и свободно, весело оглядываясь по сторонам, точно в кругу своих друзей. Вряд ли он сможет сообщить что-нибудь новое по сравнению с тем, что он говорил на собрании. Пока еще никаких окончательных решений не принято, еще все находится в подготовительной стадии, в стадии переговоров. Тем не менее, поскольку бюро пожелало выслушать его информацию — да и чего греха таить, в институте и так уже слишком много говорят, — он скажет, что ему известно.
Он улыбнулся и заговорил о том, что профессора Никольцева все хорошо знают, что он крупный специалист, человек с большими знаниями, воспитавший не одно поколение инженеров, и вряд ли найдется в институте кто-нибудь, кто так ценил и уважал бы Константина Николаевича, как сам Чекмень…
Тут он сделал небольшую паузу.
— Но есть одно маленькое «но». Противное маленькое «но», с которым всем нам раньше или позже придется столкнуться.
Он заговорил о том, что Константину Николаевичу, к сожалению, не тридцать и не сорок лет, а целых семьдесят, если не больше, и, что там ни говори, это, конечно, чувствуется. Сколько бы старик ни молодился — а этот грешок за ним есть, — ему все-таки трудновато. И незачем закрывать на это глаза. Нет-нет да и напутает что-нибудь в плане, часто допускает неточности в своей работе, не всегда умеет уловить потребности жизни. А жизнь не стоит на месте, жизнь движется вперед.
— Константин Николаевич прекрасно знает предмет… — негромко перебил Духанин, подняв голову. Он сидел рядом с Николаем и сосредоточенно чистил бритвенным ножичком какое-то пятно на брюках.
— Знаю, знаю, Всеволод Андреевич. — Чекмень рассмеялся. — Кто же этого не знает? Но согласитесь сами: знание предмета и умение руководить — вещи все-таки различные. И если первого у Никольцева никто не отнимает — что есть, то есть, — то второе у него — ну скажем так — не всегда получается. Короче, товарищи, чтоб вас не задерживать, я просто задам вам один вопрос: имеем ли мы право взваливать на плечи одного, притом, мягко выражаясь, пожилого человека непосильное для него сейчас бремя и не правильнее ли будет от какой-то части этой нагрузки его освободить, переложив ее на более молодые плечи?
Николай подумал: «Что ж, как будто и верно. Вероятно, действительно трудно и тем и другим заниматься…»
— Вы кончили? — спросил Хохряков.
— Кончил.
Мизин, писавший протокол, спросил:
— А кто эти молодые плечи?
— Молодые плечи — это Супрун Александр Георгиевич. Хохряков знает, я его знакомил с ним.
Кто-то из членов бюро спросил, знает ли Чекмень лично этого самого Супруна. Чекмень ответил, что знает, вместе с ним воевал, что человек он толковый, энергичный, напористый. Потом задали еще несколько малозначащих вопросов. Чекмень ответил. Мизин старательно все записывал — он умудрился уже заполнить три тетрадные страницы и вопросительно оглянулся, не задаст ли еще кто-нибудь вопроса. Духанин оторвался от чистки своих брюк и спросил:
— А с Константином Николаевичем вы говорили об этом?
— О таких вещах обычно говорят, когда уже принято определенное решение.
— Значит, оно еще не принято?
— Насколько мне известно, решение принимает не декан, а директор. Это уж его прерогатива. Мне пока ничего не известно.
Духанин опять принялся за свои брюки.
— Ну что, будут еще вопросы? — спросил Хохряков. — Или все ясно?
Николай поднял руку. Хохряков кивнул головой.
— У меня к тебе два вопроса, Алексей Иванович, — сказал Николай, вставая. — Не можешь ли ты сказать, какие именно неточности и погрешности допускает Никольцев в своих планах и что ты имел в виду, когда говорил, что он там чего-то не улавливает в жизни?
— Совершенно верно, — кивнул головой Чекмень. — Не всегда может уловить потребности жизни.
— Это первый вопрос. И второй. Нормально ли, по-твоему, то, что до сегодняшнего дня об этом деле знает весь институт и не знает один только Никольцев?
— Что ж, могу ответить. — Чекмень встал. — На второй вопрос я ответил, по-моему, достаточно ясно, а на первый… Видишь ли, если говорить уж начистоту, то дело, конечно, не в этих погрешностях и неточностях. Дело в другом. — Он слегка поморщился, как это делают всегда, когда говорят о том, о чем говорить не хочется. — Я знаю, что мне сейчас скажут. Скажут, что студенты, мол, любят старика, что он пользуется у них авторитетом и что нельзя, мол, его обижать, пусть уж дотягивает до конца. Ведь ты об этом думал, Митясов?
Николай кивнул головой.
— Так вот что я могу ответить на это, — продолжал Чекмень. — Авторитет и любовь — вещи, бесспорно, хорошие, но, давайте говорить прямо, важно