Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спыхала пожал плечами.
«Что это, всерьез или шпилька?» — подумал он. Ведь это же Ройская всегда заставляла его робеть. Так уж с Молинцов повелось, что под ее взглядом он не знал, куда девать руки и ноги, и никак не мог собраться с мыслями. «Черт возьми, — добавил он мысленно, — может, я был влюблен в нее? В нее, а не в Олю?»
— Дело очень простое. Я хочу добиться католического развода для Валерека. Православный брак — этого для меня недостаточно. Вы понимаете?
— Разумеется, — сказал Спыхала, неожиданно покрываясь румянцем.
Ройская заметила этот румянец и уже совсем растерялась. Трудно было придумать что-нибудь более бестактное, чем разговор о браке со Спыхалой или с Марией. Но теперь уже не оставалось ничего иного, как идти напролом. Пани Эвелина вновь уставилась в окно за спиной Спыхалы и, путаясь и спотыкаясь на каждом слове, продолжала:
— Марыся близко знакома с ксендзом Мейштовичем в Риме, ведь он был большим другом покойной княгини Анны. Не могла бы она написать ему и походатайствовать относительно этого дела?
Румянец сбежал с лица Спыхалы. Приняв официальный тон, как будто он сидел за столом в своем кабинете, Казимеж осведомился:
— А дело это уже в Риме?
— Да, вот уже три года.
— А не лучше ли, чтобы наш посол запросил консисторию?
— Разумеется, нет. Я писала Скшинскому, это наш знакомый еще по Киеву. Но тут многое зависит от Мейштовича, а он при одном имени Марыси…
Спыхала вновь залился краской.
«А вот уж теперь даже не знаю почему», — подумала Ройская и все же поправилась:
— Имя княгини Анны сделает все. Сам Валерек об этом не думает заботиться, и его жена тоже…
— Разумеется, я сразу же передам это пани Марии… — В разговоре с близкими ему людьми Спыхала называл Билинскую «пани Мария». — Она наверняка напишет…
— Впрочем, я и сама ей об этом напомню, — сказала Ройская, вдруг исполнившись какой-то уверенности в себе. Ее превосходство над Спыхалой снова взяло верх. — Я только хотела действовать через вас, так сказать, для большего веса…
Лестница вокруг них опустела. Капельдинеры в вишневых куртках задергивали драпри на дверях со свободно ходящими в обе стороны створками. Вот-вот должна была начаться вторая часть концерта.
— Нам пора в зал, — сказал Спыхала.
Ройская неожиданно посерьезнела и положила руку ему на плечо. Теперь они были почти одни на лестнице.
— Это для меня очень важно, я так боюсь за Валерека.
И тут же утратила этот серьезный тон. Расширившиеся глаза ее вдруг улыбнулись, и, уже поднимаясь по мраморной лестнице, она добавила:
— Пожалуйста, не думайте обо мне дурно. Вы должны понять состояние матери.
— Я знаю вас так давно, — пробормотал Спыхала, поднимаясь за нею.
Ройская повернулась к нему.
— Вы ведь любили Юзека, — прошептала она, и глаза ее вновь расширились. — Никто не знал его так, как вы.
Но в эту минуту раздались аплодисменты, и им пришлось поторопиться, чтобы успеть занять места. Расстались они перед дверями, ведущими в зал.
VIII
На вторую часть концерта Эдгар в зал не пошел, а просидел в холодной треугольной комнате, ожидая конца симфонии: он, Эльжбета, Ганя Доус и Мальский. Мальский не переставал говорить, то покачиваясь на маленьких ножках, то бегая по комнате.
— Не знаю почему, но я все время думаю о бедном Рысеке! — восклицал он пискливо. — Как бы он на вас смотрел! Он всегда так странно смотрел на женщин… Как дети на витрины магазинов… Словно женщина является чем-то большим — или меньшим, чем человек…
Эльжбета повернулась к Эдгару:
— А когда же это Рысек умер? Я не помню…
— Ты знаешь, и у меня в памяти эта дата стерлась…
— Да сядьте вы! — обратилась Ганя Доус к Мальскому.
Но Мальский продолжал ходить взад-вперед по артистической.
— После такого невозможно успокоиться, — восклицал он, — просто нельзя успокоиться! Это должно волновать нас до самых глубин.
Эдгар глубоко погрузился в кресло, придвинутое к кушетке, на которой полулежала Эльжбета. Он не слушал Мальского и не смотрел ни на кого, молча уставясь в окно и держа руку Эльжбеты в белой матовой перчатке, как будто они были детьми. Эльжбета лежала на кушетке, откинув голову на подушки, следила глазами за Мальским и улыбалась. Все, что говорил Артур, забавляло ее. Свободной рукой она обмахивалась, хотя в комнате было холодно. Щеки ее горели. Волосы и перья на ее голове чуть подрагивали и трепетали от дуновения.
— Это слишком интимно, — кричал Артур, бегая по комнате, — это неприлично! Да, да, неприлично, сущий эксгибиционизм. Это не искусство… — Ганя Доус возмущенно передернулась. — Это выходит за пределы допустимого. Что, не так? А Рысек хотел искусства для Ловича. Бедный Рысек!
— Это и для Ловича, это и для всего мира, — сказала Ганя, — и это в пределах допустимого.
— Потрясающе, потрясающе! — содрогался всем телом Мальский.
— Особенно в вашем исполнении, — сказала Ганя таким тоном, как будто хотела оправдать отсутствие у себя вокальных способностей.
— Да, да, совершенно верно! — восклицал все с тем же неистовством Мальский, всплескивая руками, как старая дева. — Правда, правда, именно в вашем исполнении. Боже, как эта женщина поет! Как она это пела, пани Доус! Правда ведь?
— Правда, — сказала Ганя, закуривая.
Но тут открылась дверь, и миссис Доус так и не успела прикурить. Повернувшись к вошедшим (это были Януш и Зося), она на миг застыла неподвижно. В этой позе с горящей спичкой в руке, с приоткрытым ртом, вся обращенная к Янушу, она вдруг совершенно изменилась. Из-под слоя грима и румян, из-под чисто американской стереотипной улыбки на миг проступило славянское, простое и даже, можно сказать, сердечное лицо Гани Вольской, дочки одесского дворника. Эльжбета с удивлением взглянула на нее: это давно знакомое движение головы, эта робкая улыбка и ожидание в глазах Гани так молниеносно перенесли ее в ту обстановку, до отъезда в Константинополь, что даже сердце у нее заколотилось. Обратившись к Эдгару, Эльжбета оговорилась. «Это Юзек и Зося», — сказала она вместо: «Это Януш и Зося».
Вся сцена длилась столько времени, сколько горела спичка. Пламя дошло до конца и обожгло Гане палец; она вскрикнула и отбросила обуглившуюся спичку. Мальский не выдержал.
— Да что вы делаете? — спросил он, стоя посреди комнаты и держа руки в карманах. — Прикурить не можете?
Миссис Доус ничего не ответила. Маска вернулась к ней так неожиданно, как будто кто-то накинул на ее лицо разрисованный платок. Она зажгла другую спичку. Януш тем временем поздоровался с Эльжбетой и Эдгаром и постарался втянуть в разговор Зосю, которая опять беспричинно смутилась. Видно было, что она мучительно подбирает слова, не зная, что сказать. Кое-как пролепетала она какие-то изъявления восторга.
— Ну, Януш? — спросил Эдгар. — Скажи прямо, как тебе понравились мои песни.
Януш сел на свободный стул и, глядя на сплетенные пальцы, задумался.
— Знаешь, — начал он, помолчав, — я скажу тебе правду. Мне эти песни ничего не говорят.
— О боже, Януш! — воскликнула Зося, опускаясь на кушетку рядом с Эльжбетой.
— Что ты имеешь в виду? — абсолютно спокойно, но холодно спросил Эдгар.
Мальский просто обомлел. Остановившись посреди комнаты, он вытащил свои ручонки из карманов и размахивал ими, не в силах выдавить из себя ни звука, словно человек, который никак не может чихнуть.
— Сейчас объясню, — раздумчиво продолжал Януш и, подняв взгляд, медленно обвел им собравшихся. Только теперь поняв по их лицам, что говорит не то, что нужно, он осекся и растерянно замолчал. — Похоже, что я вас озадачил. Ну, ничего. Я постараюсь объяснить, отнюдь не умаляя достоинств Эдгара…
— А я и не боюсь, — иронически заметил Эдгар.
— Разумеется. Но я имею в виду вот что…
Януш вновь задумался, глядя на сплетенные пальцы.
— Для меня не безразлично, — продолжал он, — насколько искренен был композитор, создавая свое произведение. Знаешь, Эдгар, — произнес он совсем другим тоном, — я как-то видел твою фотографию в одном из американских журналов, — тут он невольно взглянул на миссис Доус. — Ты на ней так задушевно улыбался, и в руке у тебя была маргаритка, ну прямо как на ренессансных портретах! Мне это показалось ужасным — и эта поза и этот цветок! Что-то такое неискреннее, неправдивое, ненастоящее. Так вот и в новых твоих песнях что-то от этой маргаритки…
Он еще раз обежал глазами собравшихся и вновь увидел на их лицах смятение.
— Неужели с вами нельзя говорить искренне?
Мальский наконец-то обрел дар речи.
— А зачем? К чему ваша искренность?! — патетически воскликнул он, стоя перед Янушем. — Какое кому дело до вашей искренности? Это только покойный Рысек вечно твердил об искренности…
- Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич - Классическая проза
- Атлант расправил плечи. Книга 3 - Айн Рэнд - Классическая проза
- Немного чьих-то чувств - Пелам Вудхаус - Классическая проза