Рубин же от первой камеры фронтовой контрразведки и потом во всей веренице камер безстрашно вызывал на себя всеобщее исступление гордым заявлением, что он – марксист и от взглядов своих не откажется и в тюрьме. Он привык быть овчаркою в стае волков, обороняться один против сорока и пятидесяти. Его уста запекались от безплодности этих столкновений, но он обязан, обязан был объяснять ослеплённым их ослепление, обязан был бороться с камерными врагами за них самих, ибо они в большинстве своём были не враги, а простые советские люди, жертвы Прогресса и неточностей пенитенциарной системы. Они помутились в своём сознании от личной обиды, но, начнись завтра война с Америкой, и дай этим людям оружие, – они почти все поголовно забудут свои разбитые жизни, простят свои мучения, пренебрегут горечью отторгнутых семей – и повалят самоотверженно защищать социализм, как сделал бы это и Рубин. И, очевидно, так поступит в крутую минуту и Сологдин. И не может быть иначе! Иначе они были бы псами и изменниками.
По острым, режущим камням, с обломка на обломок, допрыгал их спор и до этого.
– Так какая же разница?! какая же разница?! Значит, бывший зэк, просидевший ни за́ хрен, ни про́ хрен десять лет и повернувший оружие против своих тюремщиков, – изменник родине! А немец, которого ты обработал и заслал через линию фронта, немец, изменивший своему отечеству и присяге, – передовой человек?
– Да как ты можешь сравнивать?! – изумлялся Рубин. – Ведь объективно мой немец за социализм, а твой зэк против социализма! Разве это сравнимые вещи?
Если бы вещество наших глаз могло бы плавиться от жара выражаемого ими чувства – глаза Сологдина вытекли бы голубыми струйками, с такой страстностью он вонзался в Рубина:
– С вами разговаривать! Тридцать лет вы живёте и дышите этим девизом, – сгоряча сорвалось иностранное слово, но оно было хорошее, рыцарское, – «цель оправдывает средства», а спросить вас в лоб – признаёте его? – я уверен, что отречётесь! Отречётесь!
– Нет, почему же? – с успокоительным холодком вдруг ответил Рубин. – Лично для себя – не принимаю, но если говорить в общественном смысле? За всю историю человечества наша цель впервые столь высока, что мы можем и сказать: она – оправдывает средства, употреблённые для её достижения.
– Ах вот даже как! – увидев уязвимое рапире место, нанёс Сологдин моментальный звонкий удар. – Так запомни: чем выше цель, тем выше должны быть и средства! Вероломные средства уничтожают и самую цель!
– То есть как это – вероломные? Чьи это – вероломные! Может быть, ты отрицаешь средства революционные?
– Да разве у вас – революция? У вас – одно злодейство, кровь с топора! Кто бы взялся составить только список убитых и расстрелянных? Мир бы ужаснулся!
Нигде не задерживаясь, как ночной скорый, мимо полустанков, мимо фонарей, то безлюдной степью, то сверкающим городом, проносился их спор по тёмным и светлым местам их памяти, и всё, что на мгновение выныривало, – бросало неверный свет или неразборчивый гул на неудержимое качение их сцепленных мыслей.
– Чтобы судить о стране, надо же хоть немножко её знать! – гневался Рубин. – А ты двенадцать лет киснешь по лагерям! А что ты видел раньше? Патриаршьи пруды? Или по воскресеньям выезжал в Коломенское?
– Страну? Ты берёшься судить о стране? – кричал Сологдин, но сдерживаясь до придавленного звука, как будто его душили. – Позор! Тебе – позор! Сколько прошло людей в Бутырках, вспомни – Громов, Ивантеев, Яшин, Блохин, они говорили тебе трезвые вещи, они из жизни своей тебе всё рассказывали – так разве ты их слушал? А здесь? Вартапетов, потом этот, как его…
– Кто-о? Зачем я их буду слушать? Ослеплённые люди! Они же просто воют, как зверь, у которого лапу ущемили. Неудачу собственной жизни они истолковывают как крах социализма. Их обсерватория – камерная параша, их воздух – ароматы параши, у них – кочка зрения, а не точка!
– Но кто же, кто же те, кого ты способен слушать?
– Молодёжь! Молодёжь – с нами! А это – будущее!
– Мо-ло-дёжь?! Да придумали вы себе! Она – чихать хотела на ваши… светлообразы! – (Значило – идеалы.)
– Да как ты смеешь судить о молодёжи?! Я с молодёжью вместе воевал на фронте, ходил с ней в разведку, а ты о ней от какого-нибудь задрипанного эмигрантишки на пересылке слышал? Да как может быть молодёжь безыдейна, если в стране – десятимиллионный комсомол?
– Ком-со-мол??.. Да ты – слабоумный! Ваш комсомол – это только перевод твёрдо-уплотнённой бумаги на членские книжки!
– Не смей! Я сам – старый комсомолец! Комсомол был – наше знамя! наша совесть! романтика, безкорыстие наше – вот был комсомол!
– Бы-ыл! Был да сплыл!
– Наконец, кому я говорю? Ведь в тех же годах комсомольцем был и ты!
– И я за это довольно поплатился! Я наказан за это! Мефистофельское начало! – всякого, кто коснётся его… Маргарита! – потеря чести! смерть брата! смерть ребёнка! безумие! гибель!
– Нет, подожди! нет, не Маргарита! Не может быть, чтоб у тебя от тех комсомольских времён ничего не осталось в душе!
– Вы, кажется, заговорили о душе? Как изменилась ваша речь за двадцать лет! У вас и «совесть», и «душа», и «поруганные святыни»… А ну-ка бы ты эти словечки произнёс в твоём святом комсомоле в двадцать седьмом году! А?.. Вы растлили всё молодое поколение России…
– Судя по тебе – да!
– …А потом принялись за немцев, за поляков…
И дальше, и дальше они неслись, уже теряя расстановку доводов, связь мыслей последующих и предыдущих, совсем не видя и не ощущая этого коридора, где оставалось только два остобеселых шахматиста за доской да непродорно кашляющий старый куряка-кузнец и где так видны были их встревоженные размахивания рук, воспламенённые лица да под углом друг к другу выставленные большая чёрная борода и аккуратненькая белокурая.
– Глеб!..
– Глеб!.. – наперебой позвали они, увидев, как с лестницы от уборной вышли Спиридон и Нержин.
Они звали Глеба, каждый в нетерпеливом ожидании удвоить свою численность. Но он и сам уже направлялся к ним, в тревоге от их возгласов и размахивания. Даже и не слыша ни слова, со стороны, и дурак бы догадался, что тут завелись о большой политике.
Нержин подошёл к ним быстро и, прежде чем они в один голос спросили его о чём-то противоположном, ударил каждого кулаком в бок:
– Разум! Разум!
Таков был их тройной уговор на случай горячки спора, чтобы каждый останавливал двух других при угрозе стукачей – и те обязаны подчиниться.
– Вы с ума сошли? Вы уже намотали себе по катушке! Мало? Дмитрий! Подумай о семье!
Но не только развести их миролюбно – их и пожарной кишкой нельзя было сейчас разлить.
– Ты слушай! – тряс его Сологдин за плечо. – Он наших страданий ни во что не ставит, они все – закономерны! Единственные страдания он признаёт – негров на плантациях!
– А я уж на это Лёвке говорил: тётушка Федосевна до чужих милосерда, а дома не евши сидят.
– Какая узость! Ты не́ интернационалист! – воскликнул Рубин, глядя на Нержина как на пойманного карманника. – Ты послушал бы, что он тут плёл: императорская власть была благодеянием для России! Все завоевания, все мерзости, проливы, Польша, Средняя Азия…
– Моё мнение, – решительно присудил Нержин, – для спасения России давно надо освободить все колонии! Усилия нашего народа направить только на внутреннее развитие!
– Мальчишка! – жёлчно воскликнул Сологдин. – Вам волю дай – вы всю землю отцов растрясёте… Ты ему скажи – сто́ит полгроша их комсомольская романтика? Как они учили крестьянских детей доносить на родителей! Как они корки хлеба не давали проглотить тем, кто хлеб этот вырастил! И ещё смеет он мне тут заикаться о добродетели!
– Уж бу́льно ты благороден! Ты считаешь себя христианином? А ты никакой не христианин!
– Не святохульничай! Не касайся, чего не понимаешь!
– Ты думаешь, если ты не вор и не стукач – этого достаточно для христианина? А где твоя любовь к ближнему? Правильно про вас сказано: которая рука крест кладёт – та и нож точит. Ты не зря восхищаешься средневековыми бандитами! Ты – типичный конквистадор!
– Ты мне льстишь! – откинулся Сологдин, красуясь.
– Льщу? Ужас, ужас! – Рубин запустил пальцы обеих рук в свои редеющие волосы. – Глеб, ты слышишь? Скажи ему: всегда он в позе! Надоела его поза! Вечно он корчит Александра Невского!
– А вот это мне – совсем не лестно!
– То есть как?
– Александр Невский для меня – совсем не герой. И не святой. Так что это – не похвала.
Рубин стих и недоумело переглянулся с Нержиным.
– Чем же ето тебе не угодил Александр Невский? – спросил Глеб.
– Тем, что он не допустил рыцарей в Азию, католичество – в Россию! Тем, что он был против Европы! – ещё тяжело дышал, ещё бушевал Сологдин.
– Это что-то ново!.. Это что-то ново!.. – приступал Рубин с надеждой нанести удар.