сын, и я не был бы теперь лордом или графом, если бы папа остался жив, а он, в свою очередь, также не был бы графом, если бы его братья не умерли. Но они все умерли, и в живых из мужчин остался только я – вот почему я непременно должен быть графом, и дедушка зовёт меня теперь в Англию.
С каждым словом лицо мистера Гоббса краснело всё больше и больше, он тяжело дышал и то и дело отирал платком свой лоб и лысину. Только теперь начинал он понимать, что случилось действительно кое-что особенное. Но когда он глядел на маленького мальчика, сидящего на ящике с выражением наивного детского недоумения в глазах, и убеждался, что, в сущности, он нисколько не изменился, а остался всё таким же хорошеньким, весёлым и славным мальчуганом, каким был вчера, то вся эта история с титулом показалась ему ещё более странной. Его удивляло и то обстоятельство, что Седрик говорит об этом просто, по-видимому не понимая даже, насколько всё это поразительно.
– Ну-ка, повтори, как тебя зовут? – спросил он наконец.
– Седрик Эрроль, лорд Фаунтлерой, – ответил тот. – Так назвал меня мистер Хевишэм. Когда я вошёл в комнату, он сказал: «А, так вот каков маленький лорд Фаунтлерой!»
– Ну, – вскричал мистер Гоббс, – чёрт меня побери совсем!
Это восклицание являлось всегда у мистера Гоббса выражением сильнейшего волнения или удивления. В данную минуту он не мог бы даже подыскать других слов.
Впрочем, сам Седрик находил такое заявление вполне естественным и подходящим. Он так любил и уважал мистера Гоббса, что восхищался всякими его выражениями. Он слишком мало бывал в обществе, а потому не мог понять, что некоторые восклицания мистера Гоббса не вполне отвечали строгим требованиям хорошего тона. Он, конечно, понимал, что речь его мамы несколько отличается от речи мистера Гоббса, но ведь мама – дама, а дамы всегда отличаются от мужчин.
Мальчик пристально посмотрел на мистера Гоббса.
– А Англия далеко отсюда? – спросил он.
– Да, надо переплыть Атлантический океан, – ответил мистер Гоббс.
– Вот это самое худшее, – вздохнул Седрик. – Мы долго не увидимся с вами – и эта мысль меня очень огорчает!
– Ну что же делать – самые близкие друзья расстаются…
– Да, мы были друзьями много лет подряд, не правда ли?
– Со дня твоего рождения, – ответил мистер Гоббс. – Тебе было всего шесть недель, когда ты в первый раз очутился на этой улице.
– Ах, – со вздохом сказал Седрик, – я не воображал тогда, что стану когда-нибудь графом!..
– А нельзя ли как-нибудь избежать этого? – спросил мистер Гоббс.
– Боюсь, что нет, – ответил Седрик. – Моя мама говорит, что папа, наверно, захотел бы, чтобы я поехал. Но говорю вам, мистер Гоббс, уж если мне суждено быть графом, я могу по крайней мере одно сделать: постараться быть хорошим графом. И я не буду тираном. А если когда-нибудь снова случится война с Америкой, я постараюсь прекратить её…
Его разговор с мистером Гоббсом был продолжителен и серьёзен.
Успокоившись после первоначального изумления и волнения, мистер Гоббс отнёсся к событию не с таким недовольством, какого можно было ожидать от него; он постарался примириться с фактами и в течение беседы успел задать массу разных вопросов. Но так как Седрик мог отвечать лишь на некоторые из них, то мистер Гоббс попытался сам разрешить их.
Будучи прекрасно осведомлён относительно графов, маркизов и дворянских поместий, он так своеобразно объяснил некоторые факты, что мистер Хевишэм, вероятно, был бы очень удивлён, если бы мог слышать его.
По правде сказать, многое и без того удивляло мистера Хевишэма. Прожив всю свою жизнь в Англии, он совершенно не был знаком с нравами и обычаями американцев. В продолжение сорока лет он находился в деловых отношениях с семьёй графа Доринкорта и, конечно, обстоятельно знал всё, что касалось её обширных владений, её огромного богатства и общественного значения, и потому хотя холодно и бесстрастно, но всё же по-своему интересовался маленьким мальчиком, будущим графом Доринкортом, которому предстояло сделаться наследником всего этого огромного состояния. Ему хорошо было известно недовольство старого графа своими старшими сыновьями; он хорошо помнил бешеный гнев его по поводу женитьбы капитана на американке; знал также, что старик ненавидел свою молоденькую невестку, о которой отзывался не иначе как в самых обидных выражениях. По его утверждению, она была простой необразованной американкой, заставившей капитана жениться на себе, зная, что он сын графа. Мистер Хевишэм и сам был почти уверен в справедливости такого суждения. Ему пришлось видеть на своём веку немало эгоистичных и корыстолюбивых людей, и он притом был не очень хорошего мнения об американцах. Когда он проезжал по отдалённой улице и карета его остановилась у скромного домика, он испытал какое-то неприятное чувство. Ему почти больно было думать, что будущий владелец замков Доринкорт, Уиндгем-Тоуэр, Чарлворт и прочих великолепных поместий родился и рос в этом невзрачном домике, напротив мелочной лавочки. Мистер Хевишэм решительно не мог себе представить, какими окажутся мальчик и его мать. Он как будто даже боялся увидеть их. В душе он гордился знатной семьёй, делами которой так давно занимался, и ему было бы весьма неприятно иметь дело с женщиной вульгарной и корыстолюбивой, не уважающей ни родины своего покойного мужа, ни достоинства его имени; между тем имя было старинное и славное, и мистер Хевишэм сам питал к нему глубокое почтение, хотя и был холодным, хитрым и деловым старым юристом.
Когда Мэри ввела его в маленькую гостиную, он критически осмотрел её. Обставлена она была просто, но вид имела уютный.
Тут не было ни уродливой мебели, ни дешёвых, пёстрых картин; немногочисленные украшения отличались изяществом, а разбросанные в комнате хорошенькие вещицы, по-видимому, являлись произведениями женских рук.
«Совсем не так плохо, – подумал мистер Хевишэм. – Но, может быть, всё окружающее было лишь отражением вкуса самого капитана?» Однако, когда миссис Эрроль вошла в комнату, он невольно подумал, что немалая роль в создании этой обстановки принадлежит именно ей. И не будь мистер Хевишэм таким сдержанным и даже чопорным стариком, он, вероятно, наглядно обнаружил бы своё удивление при виде её. В своём простом чёрном платье, плотно облегавшем её стройную фигуру, она казалась скорее молоденькой девушкой, чем матерью семилетнего мальчика. У неё было красивое грустное личико, а взгляд больших карих глаз отличался какой-то особенной прелестью. Выражение печали не сходило с её лица со дня смерти мужа. Седрик уже давно привык видеть её такой; она оживлялась только в тех случаях, когда он играл или разговаривал с