Читать интересную книгу Язык как инстинкт - Стивен Пинкер

Вы можете сказать: «Но послушайте, почему вас так волнуют эти модули? Вы владеете ими, почему бы не поднять паруса и не пуститься в путь?» Это совершенно законный вопрос, и именно его я часто задаю самому себе… Грубо говоря, идея, что сознание пропитывает восприятие, имеет отношение (и исторически они действительно связаны) к той теории в философии науки, согласно которой наблюдения человека полностью определяются его теоретическими взглядами; в антропологии — к теории, согласно которой человеческие ценности полностью определяются его культурой; в социологии — к теории о том, что бытие человека, особенно включающее его научные познания, полностью определяется его принадлежностью к тому или иному классу; в лингвистике — к теории о том, что человеческая метафизика полностью определяется его синтаксисом (т.е. гипотеза Уорфа — СП). Все эти теории — просто вид релятивистского холизма: поскольку восприятие пропитано познанием, наблюдения — теорией, ценности — культурой, наука — классовой принадлежностью, а метафизика — языком, то рациональная критика научных теорий, этических ценностей, метафизического мировоззрения или всего, чего угодно, может иметь место только внутри того каркаса исходных посылок, которые (в силу географических, исторических или социальных предпочтений) разделяют собеседники. А рационально критиковать каркас невозможно.

Дело вот в чем: я ненавижу релятивизм. Я ненавижу релятивизм больше, чем что бы то ни было, за исключением, может быть, моторных лодок из стекловолокна. Ближе к делу — я думаю, что релятивизм — это, очевидно, ложная теория. То, что он упускает из виду — это, грубо говоря, неизменная структура человеческой природы. (Разумеется, такой взгляд на природу человека не нов, податливость последней — это та доктрина, на которой релятивисты неизменно готовы делать акцент, обратитесь, например, к работам Джона Дьюи…) Но в когнитивной психологии заявление о том, что структура человеческой природы неизменна, традиционно принимает форму утверждения о гетерогенности познавательных механизмов и жесткости организации познания, которая содействует их инкапсуляции. Если существуют модули и способности, значит не все воздействует на все, не все пластично. Чем бы ни было это Все, в нем содержится, по крайней мере, больше, чем Один элемент.

Для Фодора модуль восприятия предложения, буквально передающий сообщение, которое не искажено предрассудками и ожиданиями слушающего, является эмблемой универсально структурированного человеческого сознания, одинакового где бы то ни было и когда бы то ни было, и позволяющего людям приходить к согласию о том, что правильно и справедливо с точки зрения объективной реальности, а не своего собственного вкуса, обычая или личного интереса. Это — некоторая натяжка, но нельзя не признать, что такая связь существует. Современная интеллектуальная жизнь сплошь затянута пленкой релятивизма, отрицающего, что существует такая вещь, как универсальная человеческая природа, а существование языкового инстинкта в любой форме бросает вызов этому отрицанию.

Доктрина, лежащая в основе релятивизма — Стандартная социальная научная модель (ССНМ) — стала преобладающей в интеллектуальной жизни в 1920-е гг. Это было слияние одной антропологической и одной психологической теории:

1. В то время, как животными жестко управляет их биология, поведение человека определяется культурой, автономной системой символов и ценностей. Свободные от биологических ограничений, культуры могут варьироваться свободно и безгранично.

2. Человеческие дети, рождаясь, не имеют почти ничего, кроме нескольких рефлексов и способности к обучению. Обучаемость — это процесс общего назначения, используемый во всех областях знания. Дети постигают свою культуру через обучение, поощрение и наказание и ролевые модели.

ССНМ не только была основанием для изучения человека в научной среде, но служила и светской идеологии нашего столетия, тому взгляду на человеческую природу, который должен разделять каждый порядочный человек. Альтернатива ей, иногда называемая «биологическим детерминизмом», как утверждалось, расставляла людей по строго определенным местам в социально-политико-экономической иерархии и была причиной многих ужасов последних столетий — рабства, колониализма, расовой и этнической дискриминации, экономических и социальных каст, насильственной стерилизации, сексизма, геноцида. У двух из самых известных основателей ССНМ, антрополога Маргарет Мид и психолога Джона Уотсона, явно были в мыслях эти социальные скрытые смыслы:

Мы вынуждены прийти к заключению, что человеческая природа до невероятного податлива, отвечая точно и соответствующим образом на разнящиеся культурные условия… Представители любого из двух полов могут с большим или меньшим успехом (в зависимости от отдельных личностей) быть воспитаны в приближении почти [к любому темпераменту]… Если мы хотим прийти к более богатой культуре, богатой в смысле противоположных ценностей, мы должны признать полную гамму человеческих потенциалов и исходя из этого ткать менее произвольную социальную ткань, такую, в которой каждый человеческий дар, несмотря на все их разнообразие, найдет подходящее место. [Mead 1935]

Дайте мне дюжину здоровых, физически развитых детей и мой собственный особым образом устроенный мир, чтобы их в нем воспитывать, и я гарантирую, что любого из этих детей на выбор, я смогу воспитать так, чтобы сделать из него любого требующегося мне специалиста — врача, юриста, художника, коммерсанта и, да-да, даже нищего и вора, вне зависимости от его талантов, склонностей, тенденций развития, способностей, призвания и расы его предков. [Watson 1925]

По крайней мере в устных заявлениях образованной части общества ССНМ одержала полную победу. В интеллигентных научных беседах и уважаемых периодических изданиях любые обобщения, касающиеся человеческого поведения, осторожно предварялись шибболетами ССНМ, дистанцирующих говорящего от его омерзительных исторических предшественников, начиная со средневековых королей и кончая Арчи Банкером[149]. Со слов «Наше общество» Дискуссия начиналась, даже если не было исследовано никакое другое общество. «Социализирует нас» — продолжались рассуждения, — даже если опыт ребенка ни разу не был рассмотрен, «чтобы мы исполняли роль…» — идет заключение, невзирая на то, в каком контексте надо употреблять метафору «роль», которая является характером или партией, произвольно назначаемой участнику действия режиссером.

С недавнего времени периодические издания стали сообщать нам, что «маятник качнулся в другую сторону». Описывая ужас родителей, пацифистов и феминистов, при виде сына, играющего в войну, и четырехлетней дочери, нянчащей куклу Барби, они напоминают читателю, что наследственные факторы нельзя игнорировать, и что поведение — это взаимодействие между природой и воспитанием, без каждого из которых так же нельзя обойтись, как без длины или ширины прямоугольника при определении его площади.

Я был бы очень огорчен, если бы полученные нами знания о языковом инстинкте были скомканы в бездумные дихотомии: наследственность — окружающая среда, (природа — воспитание, нативизм — эмпирицизм, врожденное — приобретенное, биология — культура) — бесполезные банальности о переплетенных сложным образом взаимодействиях, или циничный образ раскачивающегося маятника научной моды. Я думаю, что наше понимание языка предлагает более удовлетворительный способ изучения человеческого сознания и человеческой природы.

Для начала мы можем забраковать до-научную, волшебную модель, в которую обычно бывают оформлены вышеупомянутые предметы обсуждения:

«Полемика» по поводу того, наследственность ли, окружающая среда или взаимодействие между ними являются причиной того или иного поведения организма, просто бессвязна. Организм исчез, появилась окружающая среда, которую некому воспринять, поведение без носителя этого поведения, обучаемость без обучаемого лица. Как подумала про себя Алиса, когда Чеширский кот медленно испарился, оставив после себя только улыбку, продержавшуюся еще некоторое время: «Видала я котов без улыбок, но улыбка без кота! Такого я в жизни еще не встречала»

Приводимая ниже модель тоже является упрощением, но это уже куда лучшее начало (см. схему на с. 389).

Потому что теперь мы можем воздать должное сложной организации человеческого мозга — прямой причине всего: восприятия, обучаемости и поведения. Способность к обучению — это не альтернатива врожденным качествам: без врожденного механизма обучаемости она вообще не могла бы иметь место. Это становится ясно в свете того глубинного знания, которое мы приобрели о языковом инстинкте.