слова. Мне надо было прочитать одно: «Никакой Веры Петровны возле нашего сына нет! Тебе солгали». Он этого не написал. Именно от этого отмахнулся, как от незначащей детали. Всё предстало невероятной, напыщенной ложью. Но почему не раньше?
«Помните, Вера уезжала? Её долго не было, – рассказывала мне в Урдоме одна из медсестёр, – она ездила на грязи лечиться. В лагере она делала много абортов. Когда встретилась с Филиппом, захотела его удержать во что бы то ни стало. Но детей уже иметь не могла. Лечение тоже не помогло». Бог мой! Я даже не закрепила тогда в сознании ни эти отъезды, ни эти откровения. Стал теперь понятен и смысл её приезда ко мне в Межог. Вспомнились слова медсестры в яслях: «Тут какая-то вольная приходила посмотреть на вашего ребёнка». Перед тем как предпринять дальнейшие шаги, Вера Петровна должна была посмотреть на моего мальчика. Ей понравился мой ребёнок. Она любила Филиппа. С незаурядным житейским умом, хитро, планомерно добивалась его. И теперь мой сын стал её главным «орудием».
Острое и полное прозрение уже ничему не могло помочь. Сын находился у них. Я в лагере. Земля разверзлась.
…Перестать ему писать? Но жить, ничего не зная о сыне, значило не жить вообще. Я должна была получать письма о моём мальчике. Надо было справиться с собой. Каким-то образом! Как-то! Ничего уже теперь не страшась, не прибегая ко лжи, Филипп Яковлевич не замедлил нанести мне самый страшный из всех возможных ударов. Он воспользовался болезнью Юрика как удобным моментом.
«Я не скрою от тебя, – писал он, – Вера Петровна никому его не доверяет, она каждое мгновение с ним, и лишь когда я прихожу домой, беру его, ношу по комнате, она ненадолго отойдёт и снова берёт его. Когда ему было очень тяжело, она плакала. Она фанатически привязана к нему. Она взяла двухмесячный отпуск, чтобы только быть с ним. Она обожает его, она влюблена в него бескорыстно. Она живёт Юрием». После этого следовала приписка: «Обнимаю тебя, моя единственная, моя самая дорогая любимая жена». Так Филипп расправился со мной. Так я была поставлена им на колени.
За сотню вёрст от лагерной зоны существовал их дом. В одной из комнат стояла кроватка моего сына, его стульчик, столик. Там было тепло, топилась печь. Там пили, ели, совещались. Там сын учился говорить. Его мыла, ласкала чужая, проворная женщина – политик, борец, полная зрелых сил. Чёрная женщина. Представив себе всё достаточно чётко, я теперь не только допускала, но и верила, что она с усердием ухаживает за моим сыном. Но если есть Бог, если есть на свете хоть что-то вроде милости, то по какому человеческому праву? Как она могла решиться на это? И кто из них изворотливее? Или они согласно лгали вместе?
В письмах Филиппа слова и вопросы обо мне больше не путались под ногами. Следующим письмом он меня добил до конца: «Во втором, последнем письме ты пишешь: верю, что В. П. „хорошо“ относится к Ю. Разве можно этим бесконечно слабым словом выразить отношение В. П. к Ю.? Она его страстно любит, обожает его, любит больше, чем своего сына, она живёт им, она знает значение каждого его движения ночью и днём. Она больше не мыслит жизни без него, она, если бы это было нужно, с радостью пожертвовала бы собственной жизнью. И Ю. платит ей такой же любовью. Если оторвать Ю. от неё, это значило бы непоправимо искалечить душу Юрия и погубить душу В. П.». Так писал мне, матери, отец моего сына – с воли за проволоку, защищая душу моего полуторагодовалого сына и так называемую душу В. П. от меня.
Гимн, пропетый Вере Петровне, и то, как я сама казнила себя за недомыслие, едва не привели меня в психиатрический корпус. Я вообще не хотела больше ничего чувствовать…
Глава девятая
Шёл 1947 год. Готовились к освобождению люди набора 1937-го, отстроившие в непроходимой тайге страну лагерного бытования не только для себя, но и для тех, кто их сменял.
Воля всем уцелевшим, конечно же, представлялась возвратом былых безусловных ценностей. Как никогда, в зоне писалось много писем. Списывались с родственниками, знакомыми. Шили, чинили своё барахлишко. Украдкой рассматривали себя в зеркальце. Но где-то в кромешных трущобах секретности и канцелярщины та же анонимная сила выборочно помечала на делах: освободить или нет. Вопреки приговору и сроку выпускали не всех. Весь набор 1937 года существовал как под током: только бы переступить порог зоны! Десять лет продержавшись кто на чём – на любви к семье, на упрямстве, – неосвобождённые в течение нескольких недель превращались в дряхлых стариков и таяли на глазах. Короткий, резкий удар неосвобождения добивал людей.
От первых же партий вышедших на волю стало известно, что отсидевшим по статьям КРД, КРА и 58-й вместо паспортов выдают временные удостоверения, в которые вписывают административный 39-й пункт. На языке паспортного режима это означало, что в тридцати девяти городах страны им селиться запрещено. Помимо Ленинграда и Москвы, во всех приморских и пограничных – тоже. Жить от указанных центров можно было не ближе, чем на сто первом километре. Таким образом, если семья сохраняла желание воссоединиться с отсидевшим, надо было переезжать в периферийные города или соглашаться на разрозненное существование двумя домами: семья – в столице, а освободившийся – на сто первом километре.
В действительности всё оказывалось куда драматичней, чем это представлялось в зоне. Наружу проступал то один, то другой образовавшийся за эти годы вывих или нарост. Не все узнавали о распаде семьи, находясь в лагере. Многим это становилось понятно только теперь. Мечтали о встречах с детьми. Думали об этом с замиранием сердца. Не учитывали одного: за десятилетие они для детей стали постаревшими и малознакомыми людьми. Оставляли их двухлетними, трёхлетними. Теперь это были школьники пятых-шестых классов. Бывало и так, что усыновлённые новыми семьями дети вовсе не желали узнавать кровных родителей, отсидевших срок в тюрьмах и лагерях неизвестно за какие преступления. Побывав после освобождения дома, кое-кто возвращался обратно на Север. Тогда это казалось необъяснимым и, как всё непонятное, пугало.
Тамара Цулукидзе, освободившись, поехала в Тбилиси. Пока она находилась в лагере, сына воспитывали родственники её мужа Александра (Сандро) Ахметели – семья Мухадзе. Это был тот редчайший, тот исключительный случай, когда мальчику говорили, что у него прекрасная, ни в чём не повинная мать, встречи с которой он должен ожидать как счастья. Обнимая Тамару Григорьевну, пятнадцатилетний Сандик, не стесняясь слёз, сказал ей:
– Наконец-то я могу произнести вслух