пассивному образу действий, мы закончили бы войну бесславно… Такой образ действий восстановит против нынешнего Врем. правит. не только всех наших союзников, но и всю Россию, и может ввергнуть нас в анархию и возбудить негодование всех против своего высшего командования, и всякая дисциплина исчезнет, а демобилизация будет представлять собой еще более трудное дело, чем это предполагается теперь».
Сведений о том, как реагировало Правительство на доклад Ставки, в опубликованных материалах нет387. Оно целиком находилось под гипнозом настроений центра – смелости дерзания у него не было. Возможное единство настроений еще раз было нарушено тем же министром ин. д. в упомянутом интервью с журналистами, 22 марта. Гиппиус записала 25-го: «Правительство о войне (о целях войны) – молчит. А Милюков на днях всем корреспондентам заявил опять прежним голосом, что России нужны проливы и Константинополь. “Правдисты”, естественно, взбесились. Я и секунды не останавливаюсь на том, нужны ли эти чертовы проливы нам или не нужны. Если они во сто раз нужнее, чем это кажется Милюкову, – во сто раз непростимее его фатальная бестактность. Почти хочется разорвать на себе одежды. Роковое непонимание момента на свою же голову!.. Керенский должен был официально заявить, что это личное мнение Милюкова, а не пр-ва». То же заявил и Некрасов… Хорошая дорога к «укреплению пр-ва, к поднятию престижа власти…»388.
Трудно предположить, что со стороны Милюкова проявилась только «фатальная бестактность», скорее надо здесь, как и в фатальной речи 2-го, видеть задуманный политический маневр, плохо рассчитанный, без учета настроений и того резонанса, который может дать выпущенный пробный шар для оправдания внешней политики революционного министра ин. д. Советская демократия действительно взволновалась, и не только «правдисты»389. «Циммервальдский блок», т.е. «левые», Исп. Ком., потребовали от Совета организации широкой кампании в пользу мира – «мобилизовать, под лозунгом мира, пролетариат и гарнизон столицы», так как «сложившаяся конъюнктура угрожает революции величайшей опасностью, увлекая ее в войну без конца». «Правые» решительно возражали, считая опасным для фронта «борьбу за мир внутри революционной России». Начались долгие, бурные прения. Протоколов заседаний Исп. Ком. (вернее лишь «черновых» набросков) за эти дни мы не имеем – приходится полагаться на тенденциозную временами память Суханова. Значительное большинство высказалось за компромиссное предложение Церетели (впервые присутствовавшего на заседании), через Контактную Комиссию потребовать от Правительства «официального заявления» об отказе от завоеваний.
«Представители социалистических партий в Совете, – пишет Милюков в своей «Истории», – требовали от Правительства немедленного публичного заявления о целях войны, в соответствии с формулой: “мир без аннексий и контрибуций”». Тщетно П.Н. Милюков убеждал их, что самая основа их расчета – возможность сговориться с социалистами всех стран на почве циммервальдской формулы – не существует, ибо подавляющее большинство социалистов обеих воюющих сторон стали на точку зрения национальную и с нее не сойдут. Отчасти незнакомство с европейскими отношениями, отчасти вера в творческую силу русской революции390, наконец, и прямая зависимость от большевистской (?) идеологии, не позволили социалистам согласиться с П.Н. Милюковым в этом коренном вопросе интернационального миросозерцания391. Но не поддержали его и его товарищи – не-социалисты… П.Н. Милюков, уступая большинству, согласился на опубликование заявления о целях войны, но не в виде дипломатической ноты, а в виде воззвания к гражданам, и притом в таких выражениях, которые не исключали возможности его прежнего понимания задач внешней политики и не требовали от него никакой перемены в курсе этой политики. «Заявление Врем. правит. о целях войны» было действительно опубликовано 28 марта и вставлено в обращение к гражданам с указанием, что «государство в опасности» и что «нужно напрячь все силы для его спасения»: такая форма была придана документу А.Ф. Керенским. Основное место выражено следующим образом: «Предоставляя воле народа (т.е. Учр. собр.) в тесном единении с союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Вр. пр. считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России – не господство над другими народами, не отнятие у них их национального достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, как не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения. Во имя высших начал справедливости им сняты оковы, лежавшие на польском народе, и русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной, подорванной в житейских своих силах. Эти начала будут положены в основание внешней политики Вр. пр., неизменно проводящего волю народную и ограждающего права нашей родины при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников».
Поистине изумительное пояснение дает дальше Милюков: «Естественно», представители Совета не удовлетворились «двусмысленными и уклончивыми» выражениями правительственного акта. Тогда Некрасов – это было уже на следующий день – указал им, что для них выгоднее истолковать уклончивые выражения акта в своем смысле, как уступку Правительства, и на этом основании поддержать «заявление». Эта тактика и была принята социалистической печатью. П.Н. Милюков заранее выговорил себе право, в случае, если заключенный компромисс будет толковаться односторонне, толковать его в своем смысле и раскрывать неопределенные выражения в направлении прежней своей политики, «согласной с политикой союзников и с национальными интересами России».
Подобно тому как в знаменательную ночь, с 1-го на 2-е, соглашавшиеся предпочли форму умолчания, как начало примиряющее, так и теперь формально предпочли «уклончивые выражения», которые каждая из договаривающихся сторон будет толковать в «своем смысле». Милюков в «Истории», однако, забыл добавить, что под чтением критики советских представителей в правительственный документ были введены такие, напр., уточнения, как отказ от «насильственного захвата чужих территорий», чем в корне изменялась «прежняя министерская программа392 и что дало повод «Русским Ведомостям» заметить, что в правительственной декларации 28-го нет и намека на «империализм». По существу в правительственном акте ничего уклончивого не было, уклончивость была только во взаимных обязательствах и во введении в некоторый обман союзнических дипломатов, так как документ странным образом предназначался только для внутреннего употребления. В эти дни, конечно, это стояло на первом плане. Однако гуттаперчевая политика неизбежно должна была привести к острому конфликту, что и произошло через месяц и завершилось запоздалым уходом лидера «цензовой общественности» из состава революционного правительства. Межсоюзническая дипломатия вовсе не была склонна считаться с «домашними затруднениями» России и рассматривать декларацию 28 марта как документ,