Обнаруживается, что я знаю лишь себя, да еще я должен знать Того, кем я обусловлен. Это познание открывается в молитве и любви к Богу. Вот единственно неотносительное знание. Каждый человек есть нечто аналогичное мне, обязанное познавать Бога. Поскольку мы объединены этой идеей, постольку возможно общение между нами.
Вы противополагаете мистической влюбленности в Душу Мира земной образ любви. Но если сама Душа Мира есть только углубленная относительность, то насколько относительна эта земная любовь. Если влюбленность в Душу Мира есть последнее звено всякой земной любви, выход из Нее к Богу, то перенесение ее на земной образ есть величайший ужас — астартизм, который и пытается провозгласить Розанов[964]. Нет, лучше пускай уж земная любовь не претендует на небесность. Пусть это будет необходимым язычеством (той почвой, на которой выросло христианство). Ведь окончательно осуществиться полнота христианских прозрений может лишь тогда, когда будет «новая земля и новое небо»[965], пока же оно — воинственно, временно, оно всегда еще неокончательно, с язычеством. Мысль о языческом характере земной любви (если эта любовь не абсолютно мистического оттенка) предохранит от источника величайших, духовных срывов — компромисса между Божественной и небожественной любовью. Мы устали от компромиссов. Неужели вúдение должно опять быть связанно?.. Нет, величайшее прозрение мира не должно приближать к серединности. Нет, в христианстве воистину вознесение личности. Трудность да победится молитвою и любовью ко Христу!..
Остаюсь готовый к услугам уважающий Вас
Борис Бугаев.
P. S. Вы спрашиваете о моем <…>[*] Но у меня с собой <…>[*] нет. Постараюсь лично <пере>дать Вам в Москве. Не забываю, <что С>ергей Алексеевич обещал мне свой[968].
3
<Москва. Осень 1903 г.>
Многоуважаемая Нина Ивановна!
Постараюсь на днях зайти к Вам, но при всем желании не могу назначить дня. У меня бездна дел и своих, и маминых, и относительно библиотеки отца[969]. Кроме того: хочется еще самому сосредоточиться на чем-либо. Для этого у меня остается вечер, который тоже далеко не всегда мой (часто у меня бывают знакомые и товарищи)[970]. У меня есть дело до Сергея Алексеевича. Вероятно, буду у Вас сегодня, завтра, но днем. Что же касается вечера, то я лучше зайду к Вам не назначая срока. А то могу и обмануть.
Остаюсь глубокоуважающий Вас и готовый к услугам
Борис Бугаев. 4
Серебряный Колодезь. 21 июня <1904 г.>
Милая, дорогая Ниночка.
Глубокое спасибо за те разъяснения, которые Ты мне дала. Мне нисколько не скучно писать и читать о спиритизме[971]. Наоборот: чрезвычайно интересно узнать Твое отношение к нему. Вот почему опять возвращаюсь (Ты простишь?) к этому пункту, потому что мне хотелось бы вкратце объяснить Тебе основания моего отношения к спиритизму (как самостоятельному направлению, могущему давать материалы для религиозно-мистического пути). Я не стану говорить о спиритизме в общем смысле, ибо здесь он уже спиритуализм, религия, мистика. Нет, я хочу коснуться того «спиритизма», который заявляет права на «особое существование» наряду с другими мистическими течениями. Только о нем я и буду говорить.
Начну с Твоих слов: «Здесь уместно бы было говорить еще о пути совершенства духов, о перевоплощении. Но ведь все это ты назовешь ненаучным вздором…»
Я не преувеличиваю значение науки. Если Ты знаешь меня, то, конечно, согласишься. Еще менее я позитивист, ибо позитивизм, касаясь системы наук, должен пренебречь несоизмеримостью методов, присущих различным дисциплинам, чтобы истолковать, например, явления цикла «Ь» в терминах цикла «с».
Позитивизм — здание, построенное на песке: песчинки — тоже камни, только маленькие. Каждый камешек соответствует науке на последней стадии ее дифференциации. Если здание, построенное и равное 1/10 этого камня, можно считать устойчивым, то здание, построенное на миллиардах таких камешков, — будет зданием, построенным на песке. Таков позитивизм. Я нарочно подчеркиваю это, чтобы ты не упрекала меня в позитивности.
Но, допуская относительность каждой отдельной науки и совершенную призрачность системы таких наук, я, как естественник (а следовательно, хотя бы элементарно знакомый с приемами научных методов), должен признать за этой относительностью характер точности. Если наука нам дает формулу — a/b = 2с[972], то я, хотя и не зная цифрового значения а, Ь, с, все же безусловно должен принять отношение между этими буквами за истинное. Относительность науки зависит от формализма ее методов, но, с другой стороны, усвоение характера этого формализма сообщает нашему разуму устойчивость. Наука дает нам экстракт из того, что в несовершенном виде именуется «здравым смыслом». Математические символы, эмпирические законы природы, порой как бы нарушая здравый смысл (открытие Коперника и т. д.), на самом деле лишь упорядочивают его — это всё кристаллы самоочевидности. Всякая деятельность, не ставящая ребром вопроса о неизбежности (априорности) методов, которыми пользуется наш разум для построения теорий и объяснений эмпирических фактов (в данном случае «феномены» спиритизма), — всякая такая деятельность после бóльших или меньших колебаний непременно укладывается в общие нормы научных методов. Если известному циклу явлений стремятся дать разумные догматы, уясняющие данный цикл, вопрос о применении к нему научных методов есть вопрос только времени.
В смысле признания методологической точности научных результатов я поклонник науки. В смысле же признания за этими отношениями абсолютных прав на нашу психику — враг.
Вот почему, если я начну нападать на спиритизм[*], то со всякой точки зрения мне представляются неистинными: не сами феномены, а методы их уяснения.
Если спиритизм — одна из зачаточных наук, мистицизм, обволакивающий его, должен исчезнуть.
Если же спиритизм всегда будет повит «дымкой мистицизма» (так Ты пишешь), он должен оставить все эти стуки и феномены, ибо их констатирование не дает оснований к выводу о сообщениях с духами.
И вот почему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});