Во Второй Час были извлечены платья: изящные изделия из шнуров и металла, кожи и жесткого бархата, алые, золотистые, аметистовые, изумрудные, темно-синие и перламутровые. Затем женщины Зимудара отложили костюмы и, лихорадочно-возбужденные в этот короткий день, принялись печь сладкие пышки и сдобные булочки для предстоящей ночи, с нетерпением дожидаясь сумерек.
Эссегью Харн, все так же поспешно, вернулась в особняк Калмаретто; расположенный неподалеку от крепости. Женщина торопливо шагала по улицам, и снег под ее башмаками превращался в лед и вновь рассыпался кристаллами под ударами колышущегося края тяжелого плаща. Она думала о празднике, о своей подружке Вэнити, которую планировала соблазнить сегодня ночью (хотя, конечно, быть соблазненной — еще лучше)… И пыталась не думать о сестре.
Добравшись до Калмаретто, женщина, не мешкая, прижалась лицом к замку. Включился инфракрасный сканер, считывающий с ее зрачка энграмму[179] души. Дверь открылась, и Эссегью шагнула в водоворот подготовки к празднеству.
Обе ее матери кричали друг на дружку, на служанок, а потом, даже не сделав передышки, завопили на Эссегью:
— …не хватает сахару, и гемомона мало?! Почему ты не заказала больше?!
— …на лучшем платье Кантили пятно, она отказывается надевать его даже под меховую мантию…
— И я нигде не могу найти половник!
Эссегью отмахнулась от гвалта. Она лишь спросила:
— А Стриг?
В доме мгновенно повисла напряженная тишина. Матери уставились на Эссегью, потом переглянулись.
— А что с ней?
— Сами знаете, — ответила женщина. — Вам придется выпустить ее. Сегодня ночью.
Наверху, в недрах особняка, в слепом сердце Калмаретто, сидела Стриг Харн. При рождении ее нарекли Леретью, но это имя больше не принадлежало ей: ее лишили имени, отстригли от него, и теперь имя Стриг стало единственным именем, которое она могла носить. Она не знала, что сегодня день Омбре, потому что звон колокола, разбуженного ее сестрой, не пробился сквозь стены Калмаретто. Не видела она ни суеты и суматохи на улицах, ни конькобежцев, снующих туда-сюда по Меньшему Каналу, потому что ей запрещалось появляться в комнатах с окнами. Книги дозволялись, но не письменные принадлежности, дабы она не нашла способ передать послание.
При этой мысли губы Стриг насмешливо искривились. Пытаться написать записку не имело никакого смысла, поскольку та единственная персона, кому она могла бы предназначаться, не умела читать, ни при каких обстоятельствах не научилась бы и едва ли когда-либо общалась с кем-то, кто умеет. Но матери Стриг не желали допустить даже малейшей возможности отправки письма, потому-то Стриг и не разрешали видеться с ее младшей сестренкой Кантили, ибо та была достаточно молода, чтобы посчитать происходящее романтичным, и не важно, сколько раз матери внушали ей, что Стриг — преступница, грешница и извращенка. Иногда Стриг разрешались встречи с Эссегью, да и то лишь потому, что ее склад ума был схож с материнским.
Обычно Эссегью заглядывала к сестре раз в неделю, хотя Стриг с трудом вела счет дням. И все равно она удивилась, когда дверь, зашипев, открылась и в каморку, усыпая пол снегом, хлопьями падающим с уличной одежды, вошла Эссегью.
— Эссегью? — Стриг отвернулась и не поднялась навстречу гостье. — В чем дело?
— Сегодня канун Омбре. Я сказала нашим матерям, что тебя надо выпустить, когда гонг возвестит закат.
Рот Стриг приоткрылся, и она уставилась на сестру.
— Выпустить? И они согласились?
— Им ненавистна сама мысль об этом. И мне тоже. Но это последнее оставшееся у тебя законное право, древний обычай, и выбора у нас нет.
Стриг, медленно и недоверчиво, переспросила:
— Мне разрешат выйти? В маске и костюме?
Эссегью, опершись о подлокотник кресла сестры, подалась ближе и заговорила, резко и внятно:
— Ты должна понять. Если ты воспользуешься карнавальным нарядом, чтобы бежать из города, наши матери пойдут к Матриархам и потребуют эскадрон женщин-стрижей. За тобой начнется охота. Город, конечно, с сумерками закроется, и если кто-то попытается уйти — об этом узнают. И если что-то попробует проникнуть внутрь — тоже.
— Я не стану бежать, — прошептала Стриг. — Куда я подамся?
— К тому, что привело тебя в нынешнее положение. Стриг коротко, хрипло рассмеялась, точно закашлялась.
— Действительно, куда?
— В горы, зимой? Ты умрешь от холода, не пройдя и половины долины Демнотьян. А даже если доберешься до гор, то что? Мужские остатки разорвут тебя на куски и сожрут так быстро, что ты ничего не успеешь почувствовать. — Эссегью скорчила гримасу. — Возможно, и тот будет в их числе. Я слышала, для них все женщины на одно лицо.
Стриг опустила взгляд. Минуту обе сестры молчали.
— Я уже сказала, что не попытаюсь сбежать.
— Маска ждет тебя. — Эссегью крутанулась на каблуках и удалилась, оставив дверь открытой.
Стриг не кинулась сломя голову прочь из комнаты, она просто уставилась на темный проем. Об этом дне она мечтала с того вечера, когда началось ее заключение, — вот уже шестьсот восемьдесят семь дней. Тот Омбре во всем походил на любой другой праздник, повод для веселья и гуляний. О чем она думала тогда? Разве что о любовном свидании с Сильвани Морель, подругой по колледжу. Сейчас она удивлялась тому, что надеялась заполнить этим внутреннюю пустоту. Она не ожидала встречи с тем, что выступило из-под моста Изгиба.
Чернота открытого дверного проема казалась такой же густой, как пространство под мостом в тот день, но Стриг шагнула в нее, заколебавшись лишь на мгновение.
Маску эту она помнила с детства: круглая, ласковая мордочка кратерной кошки. Маска и была детской: несколько последних лет ее носила Кантили. Сейчас, однако, в сундуке лежала только она. Стриг натянула через голову платье — парчу приглушенных красно-черных тонов, — а затем медленно надела маску. Из зеркала на нее смотрела кошка; она выглядела ребенком-переростком, а не женщиной, которую когда-то прозвали «мятежницей». Она отдернула скомкавшуюся ткань, прикрывающую дно сундука, но короб был пуст. Ни следа другой маски: удлиненной узкой головы цвета полированной кости, украшенной мозаикой трещин и выбоин. Тщетно женщина обшаривала все складки. Пришлось убедить себя, что она не испытывает никаких чувств.
Когда Стриг повернулась, чтобы спуститься вниз, в дверь, пританцовывая, вошла гейзелль.
— Тью, это ты? Да? — Гейзелль всплеснула руками и крепко обняла Стриг.
— Я. Только не называй меня Тью. — Слово прозвучало, как плевок. — Это больше не мое имя.
За последние месяцы Кантили выросла: она уже почти догнала сестру. Стриг почти забыла этот пронзительный голосок, похожий на свист пара, вырывающегося из носика кипящего чайника. Внезапно ей показалось, что где-то в глубине ее собственного горла застряла ледышка.
— Ты идешь? Эссегью сказала, наши матери выпускают тебя на Зимнее Прощание. Это правда? Ты должна бежать, Тью. Ты должна попробовать найти его.
— Я не уйду, Кантили, — сказала Стриг, но, едва произнеся обещание, поняла, что лжет.
— А может, верно говорят, что лисаки похищают душу? Что они входят в тебя так, что ты уже не можешь думать ни о чем другом?
— Нет, это неправда, — возразила Стриг, но и в этом она не была больше уверена. Она сжала руку сестры и вывела девочку за дверь.
«Я не уйду». Но лучше сулящие гибель горы, чем комната без окон. Лучше быстрый чистый мороз. Напрасно она позволила запереть себя, но тогда ее оглушали горе, смущение и непонимание. Сейчас же есть время подумать, чтобы все стало ясным, как морозный день.
— Поговорим попозже, Кантили. — Она торопливо обняла сестру. — Спускайся. Я присоединюсь к тебе через минуту.
Как только сестра вышла, Стриг сорвала со стены пару коньков и замерла, глядя на длинные изогнутые полозья. Затем, держа коньки за шнурки, сбежала по лестнице вслед за девочкой.
У дверей, глядя вверх, стояли все: Эссегью, Кантили, матери. Прошло несколько секунд, прежде чем Стриг разобралась, кто из трех женщин кто. Эссегью держалась чуть в стороне, скрестив ноги под затейливыми складками платья. Что до матерей, так Шера ниже, значит, под маской демоши — Аллегетта. Прежде чем спускаться дальше, Стриг обвела взглядом их всех. Женщины молчали. Когда Стриг добралась до последней ступеньки, ее матери повернулись и распахнули двойные створки, ведущие на улицу. В прихожую хлынула зима. Во тьме бил гонг, извещая о полуночи, наполняя улицу и дом звоном, который показался Стриг, привыкшей к тишине лишенной окон каморки, слишком громким.
Матери крепко схватили Кантили под руки и потащили к выходу столь решительно, что лишь у Эссегью осталось время оглянуться на Стриг. На ней была маска канюли: заостренная нежная мордочка зеленого цвета. А ведь сестра видит, подумалось Стриг, лишь улыбающуюся ей кошечку. Затем Стриг и сама бегом пересекла черно-белый мозаичный пол, вдохнула запахи мороза, пышек и воска, вылетела за дверь, оказалась на улице — и неуверенно замерла, стоя в снегу.