В следующий раз я отправился из Мюнстера в Бонн. В столице Федеративной Республики я должен был получить работу, за которую, как уверял Хофф, кроме воз-награждения мне должны были предоставить бесплатную квартиру. Это казалось очень заманчивым, так как плата за снимаемые комнаты в ФРГ очень высокая. Квалифицированный рабочий — а следовательно, получающий больше, чем я мог получить, — вынужден расходовать на эту цель от четвертой части до половины заработной платы.
Выехал я в Бонн и попал в приют для бездомных. Я разочаровался сразу же, но по необходимости должен был воспользоваться и этой возможностью. Приют был предназначен не для иностранных беженцев, а для немцев. Мне там поручили функции младшего кладовщика, что практически означало работу в качестве курьера и рабочего для переноски тяжелых тюков, уборки и т. п. Обещанная бесплатная квартира оказалась не чем иным, как местом на ночь в общем помещении с бездомными. После первой ночи у меня пропали рубашка и носки. Может быть, стыдно признаваться в этом, но я попросту дал себя одурачить. В тот момент, когда кто-то открыл дверь, я одевался. Желая посмотреть, кто входит, я отвернулся от кровати, на которой лежали мои вещи. Этого момента было достаточно, чтобы у меня пропало все, что я не держал в руках, не имел одетым на себе и не прижимал ногой. Прежде чем я опомнился настолько, чтобы закричать «Держи вора!», половины людей, пользующихся ночлегом, уже не было. Я знаю, что сейчас должен описать, как выглядят и кем являются те, кто в Федеративной Республике проводит ночи в подобных заведениях. Однако я боюсь, что не сумею воссоздать всех красок этой мрачной картины. Слишком хорошо я помню «На дне» Горького и «Мыши и люди» Стейнбека, чтобы рискнуть изображать эту среду бродяг, нищих, наркоманов, мелких жуликов и бандитов, каждый из которых имел собственную историю падения, так не гармонирующую с парадным фасадом жизни в стране «экономического чуда».
Из Бонна я значительно быстрей, чем из Гамбурга, вернулся в Мюнстер. Начальник господин Хофф имел право не принимать меня обратно, однако принял, видя мою беспомощность, которая была, разумеется, наигранной.
В Мюнстер первый раз я приехал в марте 1964 года. Теперь, когда я убедился, что не смогу работать в Бонне, был май. В этот период я несколько раз выходил на связь с Центром, чтобы сообщить о моих очередных намерениях и получить санкцию на их осуществление. Впрочем, однажды одобрения я не получил. Мне представилась возможность получить данные, которые, по моему мнению, должны были интересовать нашу разведку. Я сообщил об этом в Варшаву. Но вместо ожидаемой похвалы за инициативность, я был сурово и резко предупрежден, что не должен забывать, зачем нахожусь в ФРГ и какое задание имею. «Ты должен действовать в соответствии с инструкцией, и только в соответствии с инструкцией», — напомнили мне. Со временем я понял, что эти «сенсационные материалы», которые сами шли мне в руки, могли быть простой приманкой, на которую хотели меня, желторотого птенца, поймать. Но тогда в Мюнстере я почувствовал себя немного обиженным, а моих шефов в Центре счел рутинерами.
Между мартом и маем я выслал Новаку и Которовичу несколько писем. Я описывал в них, где я и что делаю, в надежде, что таким образом немного продвину вперед решение вопроса о моей работе на радиостанции «Свободная Европа», а если даже и не продвину, то хотя бы напомню о своем существовании. Отвечал мне только Которович и всегда в оптимистических тонах. Он призывал меня иметь капельку терпения, так как, по его мнению, все шло по правильному пути.
То, что в одну из суббот, сидя вечером в клубе-столовой, я познакомился с тремя братьями, можно назвать делом случая. Беседа началась за кружкой пива. Они расспрашивали, кто я, когда покинул Польшу, что собираюсь делать. О себе рассказали, что служат в охранной роте Британской рейнской армии шоферами. Слово за слово, как это обычно бывает, когда встречаются соотечественники, — и мы перешли к делу. Я узнал, что в охранную роту нужны водители и охранники (они сказали: вахманы).
— Подумай хорошенько, — сказал один из братьев. — А мы выясним в Хампе, есть ли у тебя какие-нибудь шансы попасть туда. Через две недели мы вновь заскочим сюда к семьям и дадим тебе знать что и как. Если все будет «о’кей», поедешь с нами. Договорились?
Я не возражал. Ведь я ничего не терял. В Хампе находилось командование Британской рейнской армии, о которой я много слыхал перед выездом из Польши.
Трое братьев не подвели. Благодаря им неожиданно я оказался в Хампе, в казармах охранной роты Британской рейнской армии.
Там я должен был написать заявление, автобиографию, заполнить анкеты. Потом я прошел поверхностный медицинский осмотр. Несколько дольше продолжалась беседа с работником британской контрразведки, но его вопросы носили формальный характер. Полученное недавно право на политическое убежище явилось достаточной рекомендацией. Меня приняли.
Позднее я получил на складе мундир — британского покроя, но черного цвета — и другие предметы личной экипировки, которые упаковал в большой мешок. Поместили меня в комнату, предназначенную на шесть человек. На остальных пяти кроватях спали водители. Только я в этой компании был вахманом, а точнее, кандидатом в вахманы, поскольку должен был пройти обучение.
Обучение заключалось в усвоении некоторых элементов муштры с оружием и без него, что отняло у меня более десяти часов. Несколько часов продолжалось изучение оружия. Немного дольше мы занимались на стрельбище. Через неделю я был готов к службе. Потом еще несколько дней затратили канцеляристы, чтобы зачислить меня на довольствие, выписать различные бумажки и т. п.
В начале июня 1964 года я, таща мешок с багажом, высадился на вокзале в Миндене. Здесь меня ждала автомашина и солдат из охранной роты. Через час я докладывал о своем прибытии в Штейерберге.
Задачей нашей части была охрана большого склада горючего, расположенного на краю лесного массива. Территория склада была огорожена высоким сетчатым забором, в котором имелось несколько ворот и возле каждых — караульная будка. Дежурство у ворот несли без оружия, так как слишком часто имели место случаи самоубийства часовых. Незадолго до моего приезда сюда молодой паренек лет двадцати с небольшим, стоя на часах ночью, вложил себе в рот дуло автомата и нажал на спусковой крючок. С того времени на посты у ворот автоматы не давали. Оружие стояло в главном караульном помещении. Часовые у ворот имели только кнопки сигналов тревоги. За десять месяцев, которые я провел в Штейерберге, я только дважды слыхал эти сигналы, и оба раза тревоги были учебными.
А вообще-то учениями нас слишком не мучили. Службу несли мы в две смены — двенадцать часов дежурства и двенадцать отдыха. Во время дежурств кто-то из офицеров вспомнил однажды, что мы в некоторой степени являемся военными, и вздумал занять нас чисткой оружия и быстрой разборкой и сборкой очень простых по конструкции автоматов. Другие же офицеры позволяли нам дремать и сами дремали, за что, разумеется, мы не обижались на них.
Жилищные условия в Штейерберге были, пожалуй, хорошими. Мы жили в длинных двухэтажных низких домах, крытых красной черепицей. Красными были и сами дома, так как фасады были выложены из облицовочного кирпича. О первоначальном предназначении этих домов рассказывали две разные истории.
Говорили, что в этих домах должны были жить чистокровные, согласно критериям фашистской расовой теории, молодые немки, которые для блага третьей империи добровольно соглашались за самое короткое время родить как можно больше «расово чистых» детей. К ним приезжали отборные эсэсовцы и делали все, чтобы порадовать «любимого фюрера» большим количеством новорожденных.
Из второй истории следовало, что поблизости находился большой подземный военный завод. На нем во время второй мировой войны якобы производилось какое-то секретное гитлеровское оружие. Ученые и инженеры, а также техники, руководившие работой, жили в домах, в которых теперь размещались мы.
Судя по внутренней архитектуре наших домов, обе версии равно могли быть правдивыми. Дома были спланированы по гостиничной системе. Вход во все комнаты был из коридора, а в каждой из них при максимальном использовании площади помещалось не больше трех кроватей.
Я жил в двухместной комнате с мужчиной значительно старше меня. Он попал в Германию после сентября 1939 года в качестве пленного. Это был спокойный и малоразговорчивый человек. Он делал свое дело и не вмешивался в чужие.
Сброд — это слишком слабое слово, чтобы передать ту огромную разнородность людей по возрасту, национальности, образованию, характеру и облику, которую я встретил в своей новой среде.
В охранных ротах служат мужчины в возрасте от восемнадцати до шестидесяти пяти лет. В Штейерберге большую группу составляли поляки, жившие, пожалуй, в согласии с украинцами, литовцами и двумя русскими.