Читать интересную книгу О Марсе и чайных чашках - Варвара Мадоши

Так… так…

Сначала Джон увидел Картера. Нет, «увидел» — неправильное слово. Он осознал пластиковую доску, груду разноцветных маркеров, и понял, как кто-то пишет на этой доске, густо, убористо. «Это шифр? — подумал Джон. — Это марсианский язык?»

Но слова языка, марсианского или нет, казались незнакомыми, а в шифрах Джон никогда не разбирался. И все же, пока он глядел на доску, стали проступать образы: огромные подземные залы, освещенные такими же пузатыми свечами, как эта синяя — красными, желтыми, розовыми, черными… «Это не черные свечи, — шепнул голос, похожий на Шерлоков. — Мы просто не видим эту часть спектра». Залы были наполнены марсианами, которые занимались какими-то делами — возможно, общались, или играли, или готовили обед, или судили преступников, или кровопролитно сражались, Джон не смог бы разобрать ни за какие деньги. Эмоции, которыми сопровождалось все это действо, сложно было пережить; Джону захотелось и плакать, и смеяться, потому что Картер (или его визави?) чувствовали нечто торжественное, скорбное и одновременно смешное, нечто удивительное и радостное.

Если бы Джона раньше спросили о чувствах марсиан, он бы вспомнил радость в последнюю очередь: сложно представить, что этакая образина с щупальцами может смеяться. Но вот так: его видения были наполнены весельем, вполне земным, чистым и понятным. Интересно, а что чувствовал погибший посол, когда его убивали? Джону вдруг стало почти по-детски стыдно, как они бродили по месту преступления и шутили насчет монстров со щупальцами.

И, может быть, силой ассоциаций Джон вдруг вспомнил свое: увидел крошечную кухню в Эдинбурге, свой собственный рисунок ко Дню Матери на холодильнике, и маму — молодую, здоровую, веселую, с красиво уложенными волосами и чашкой какао в руке.

Потом Джона опять перекинуло на Картера, кажется, на урок верховой езды — белые бриджи, много-много зеленой травы и коричневой грязи. И лошадиный круп пихает под зад, и унизительное падение… Джон тоже учился ездить верхом, в Сэндхерсте, но недолго, и там был гравий, так что это не джоново воспоминание. Шерлоково? Нет, все-таки Картер: вот он потерял линзу и не может ее найти, а у Шерлока превосходное зрение.

После этого образы полились рекой — и что хуже всего, вместе с ними хлынули чувства. Джон слышал, что, когда умираешь, вся жизнь проходит у тебя перед глазами; но ей богу, он не подписывался на чью-то чужую!

А тут три чужие жизни хлынули ему в уши и в голову, отчаянно толкаясь… Ну что ж, он хотя бы увидел, как выглядит загадочная «мамуля» Холмс — если это, конечно, была она, а не то, как Шерлок в детстве представил себе Мэри Поппинс. Она ничуть не походила на маму Джона, ну ни капельки, и она говорила Шерлоку: «Запомни, сын, что главный и единственный грех, единственное преступление против самого себя — это…»

Но Джон не разобрал, что это за грех или преступление, понял только, что непоправимо виновен. Тут же ему предстали Картер и посол — в чужой памяти Джон мог различать марсиан с той же легкостью, с какой он различал винтовки английского и американского изготовления. Посол обвивал Картера щупальцами за шею, но не душил его, между ними происходило нечто другое, нечто прекрасное, чему не было названия.

Странные, тяжелые образы хлынули на него — бесконечные пещеры, исчерканные синими нитями андероксита; марсианская равнина, на которую тяжелой, хищной воронкой падал ураган, и марсиане, которые, припав к земле, шли куда-то… Он чувствовал восторг, откровение, видел незнакомые письмена, слышал пение, лучше которого не было на свете. Рядом кто-то застонал от тоски, и Джон не сразу понял, что это Шерлок.

Потом Джон увидел день убийства, зеленую кровь под своими руками, ощущение тошноты, боли и тоски, чувство, что в последний раз, все в последний раз, и уже никогда не будет ничего хорошего, но и не сделать тоже нельзя; темные сомнения затягивают вглубь, смерть души за углом, а старейшины говорят, что когда не знаешь, что делать, поступай, как должно…

«Единственное преступление, мистер Картер, — говорит пожилой профессор, которого давно уже нет в живых, — которое марсиане считают преступлением, — это…»

И Джон опять не слышит окончания, но знает, что непоправимо виновен и в этом тоже. Что он ставит, всегда ставил одного выше многих и личное выше общего.

«А что, — спросил Шерлок, — что считаешь преступлением ты?»

«Бесчувствие», — пришел ответ раньше мысли, прежде мысли.

«Тогда я преступник», — был ответ.

Чужая тоска, боль, неуверенность, уверенность в собственной правоте, страх, корысть, печаль, отвращение, брезгливость, любовь, надежда, прощение, истерическая радость, экзальтация, экстаз верующего, облегчение, страсть (почти плотская!) достигли апогея, захлестнули, и Джон подумал в панике, что сейчас захлебнется, так нельзя, он же не сможет дышать, боже, не сейчас, сорвать этот намордник, нельзя, нет…

Когда уже невмоготу было терпеть, когда пальцы сами вцепились в горло, разыскивая ремни респиратора под воротником, волна вдруг схлынула. Продлись это все на минуту дольше — и Джон не знал, удержался бы он.

Сияние пещеры утихло, не резало больше глаза, но андероксит продолжал пылать, и Джону показалось: теперь этот узор навсегда останется с ним. Однако ярче андероксита сиял Шерлок.

Он стоял на коленях: видимо, упал. Джон с удивлением обнаружил, что сам он удержался на ногах, только в ушах звенело. Марсианин и Картер, привалившийся к стене, казались невнятными темными фигурами, менее выразительными, чем манекены в витринах. Зато Шерлок был близок и понятен, каждой линией, каждой черточкой. Джон видел его всего, как на ладони.

…Его всего, со всем его себялюбием, со всей его холодностью. Человек, который спокойно мог пытать умирающих и идти по трупам. Ничего, кроме загадок его не волновало, ничего, кроме хитроумия и безжалостного юмора — не трогало. Отношения казались ему пресными, чувства — дикими и нелогичными, любовь — грязной. Поправка: не казались, кажутся. Кажутся до сих пор. Вот он, даже сейчас, после всего, после того, как он умер и воскрес из мертвых и заставил оплакивать себя, после того, как затащил Джона на чужую планету, после того, как встречает каждое утро холодным молчанием, имеет наглость сидеть здесь и испытывать презрение…

«Самый страшный грех, единственное преступление против самого себя, — говорила миссис Холмс, когда ее волосы еще были черными, а спина прямой, — это — принимать что-либо на веру. Это отказываться от собственной судьбы, мой мальчик».

А ведь он, Джон Уотсон, только и делал, что отдавал вожжи своему… другу ли? Верил без раздумий, кидался в драку без вопросов, терпел без жалоб. Другой бы полюбил и поверил, Шерлок — не мог не презирать и не мог не отдаляться. Так просто. И правильно, потому что Джон знал и понимал теперь: он делал все это не из любви и восхищения. Просто так было легче. Подчиняйся приказам, солдат, не думай, левой-правой, ты ничего не решишь, этот парень разберется лучше, и он даст тебе пострелять в людей, которые — вот удача-то! — будут плохими. Или не очень хорошими. Ну, он знает, он же гений.

Ах, этот паскудный голосок в душе, эта жадность до страстей, эта боязнь ответственности — что может быть отвратительней, Джон Уотсон? Видишь, как он смотрит на тебя?.. Нет, это ты сам смотришь на себя, и смотри же, черт тебя дери, не отводи глаза, будь мужчиной хоть теперь!

Джон Уотсон смотрел на Шерлока Холмса и видел самого себя его глазами. Усталого, запутавшегося, отказавшегося от целей и призвания — страшнейший грех в мире Холмсов.

— Но ты не только это… — сказал Шерлок вслух, хрипло.

Его голос сложно было разобрать из-за респиратора, но сейчас Джону не нужно было разбирать: он знал. Потому что он видел и другое тоже.

Стремление спасти и защитить, понять и принять. Поступать «как надо» и как правильно, не потому что так делают все, а потому что это действительно хорошо. Спокойный прагматизм, достоинство и те самые стальные нервы, не растраченные даже годами жизни с Шерлоком Холмсом. Упрямство и упорство, сильная воля, цельность, неторопливый, но глубокий ум, суховатое и острое чувство юмора, умение любить и отдавать — сразу, до конца, и ненавидеть все, что плохо — с гневом и яростью всепожирающего пламени.

«Ты правда видишь меня и таким тоже?» — хотел спросить Джон, но губы не слушались.

Потому что он тоже видел Шерлока в иной его ипостаси. Видел исключительную честность, почти детскую чистоту и обиду на мир, который нелогичен, ужасен, полон гротеска и несправедливости; видел тягу к высшему порядку, редкостную организованность мыслей и чувств; видел неуверенность в себе, подпертую тысячей и тысячей вычислений; видел болезненную, убийственную верность идеям, привычкам, людям. Видел совершенное и полное отсутствие корысти, любовь к прекрасному, уважение сильных чувств, умение остро, всем телом ощущать душевную боль, как физическую, а физическую не ощущать вовсе…